Ариадна - Дженнифер Сэйнт

выдергивая из глоток этот нестройный, разноголосый вопль. Я больше не могла на это смотреть. Ладонь, прижатая к стволу, стала скользкой, по телу ползал неистовый озноб, а сердце скакало быстрей, гораздо быстрей, чем стучали барабаны. Я изо всех сил старалась остаться незамеченной, хоть и не знала, замечают ли они вообще что-нибудь в тумане безумия, опустившемся, кажется, на это сборище. Но больше всего на свете боялась вовлечься в этот круг, занять место среди них и забыть самое себя.

Я вспомнила спящих сыновей, живых и теплых, примостившихся вместе среди набитых перьями подушек, и так захотела снова их обнять. Приказала нетвердым, трясущимся ногам идти, но они не повиновались.

Мне оставалось только смотреть, что будет дальше.

Одна менада подняла козленка повыше. Из воющего круга высунулась белая рука, схватила лягавшуюся ножку. Потом другая, третья. Они держали его крепко, тонкие пальцы сжимали все четыре ноги, утопали в шерсти, свирепо перекручивая торчавший клочьями пушок. Козленок завизжал, и от этого бесконечного, рваного звука я чуть не повредилась умом.

Во внезапно наступившем безмолвии что-то чавкнуло. Тихо лопнуло, липко разорвалось.

И больше никто не блеял.

Я стояла, закрыв лицо сцепленными руками, но произошедшее разыгрывалось вновь на темной изнанке век. Едкая, кислая желчь подступала к горлу. Я проглотила ее, молясь, чтобы тело меня не выдало. Взглянуть на них опять я не смела, но за руками не спрячешься. Увидят меня – как-нибудь выдержу. Вдохнув глубоко и беззвучно, я заставила трясущиеся руки опуститься. Посмотрела.

Дионис стоял над останками козленка – окровавленными лохмотьями. С будто высеченным из мрамора лицом. Менады, только что извивавшиеся, громко крича, умолкли, застыли. По их рукам и лицам медленно стекали струйки крови, темной и густой, почти черной, а больше на поляне не было никакого движения. Теперь я узнавала лица менад. Рядом с Дионисом стояла Евфросина, прибывшая на Наксос совсем недавно. Только вчера она легко выскочила из лодки – волосы блестят, как лощеное дерево, от улыбки ямочки проступают на щеках. Теперь волосы ее висели длинными спутанными плетьми. Я слышала только одно – ее тихое учащенное дыхание.

Дионис заговорил. Каким-то диким, древним голосом. Никогда я не слышала такой странной речи, больше похожей на рычание.

Потом кто-то заскулил – я даже кулак прикусила, испугавшись, что сама же и издаю этот звук и сейчас меня обнаружат. Однако жалобный возглас исходил не от меня. Невероятно, но у ног Диониса разбросанные комья шерсти и разорванные жилы шевельнулись, задвигались и на моих глазах срослись в самого настоящего козленка. Невредимый, чистый, новенький, он вскочил на ноги, застучал по камням неустойчивыми копытцами. Шерстка белейшая, гладкая, без единой полоски, будто нетоптанный снег.

Необъяснимая сила, смыкавшая круг, ослабла. Тела менад обмякли, они опустили плечи, стали поворачиваться друг к другу. В ночной тиши вихрем закружился слегка безумный смех.

Я поняла, что сейчас они начнут расходиться, а значит, пора бежать. Спущусь бесшумно вниз по склону, никто и не узнает, что я тут была. А дома зароюсь лицом в теплую, пухлую нежность моих спящих ребятишек и постараюсь забыть увиденное здесь. Но прежде, чем бежать, я обернулась в последний раз. Он стоял, безмолвный и недвижный, в середине круга. Смотрел, как у ног его скачет козленок, но в лице не менялся. Липкий холод сжал мое сердце.

Я бросилась к дому со всех ног.

Глава 31

Той ночью я смотрела на спящих детей, пока розовая полоска зари, вспыхнув на горизонте, не обожгла отяжелевших глаз. Смотрела, как поднимаются и опадают их грудки, как трепещущие сны разыгрываются на гладких веках. Вспоминала Минотавра, охотившегося в детстве за крысами в конюшне. Как пронзительно они пищали, когда он набрасывался, как извивающиеся внутренности выплескивались на темный земляной пол. Думала о разодранной плоти, вырванных из суставов костях, о крови, впитавшейся в легкие белые одежды менад. О хрящах и жилах и грязном, смрадном уродстве мира. Растирала костяшками пальцев будто бы ушибленные веки и гадала, смогу ли сомкнуть их когда-нибудь и не увидеть застывшего в холодном серебристом свете лица Диониса, уставившегося в пустоту.

Дети проснулись, шумно потребовали завтрака, объятий, любимых игрушек. И несмотря на свинцовую тяжесть усталости, я радовалась их болтовне и просьбам. Чувствовать их руки, сомкнувшиеся на шее, – вот что нужно было мне теперь больше всего, вдыхать особый аромат их макушек – прелестный запах моих детей. Они поели, и Стафил отправился в оливковую рощу за домом играть в охоту, Фоант занялся поисками подходящей палки, чтобы колотить по стволам деревьев, издавая одному ему приятный звук, а я, привязав Тавропола к груди, пошла в виноградник – гроздья собрать с провисших ветвей. Вообще-то я любила это занятие, но сегодня морщилась от сладкого виноградного духа, воспоминая запах брожения над той поляной. Тяжелые, угрожающие тучи скапливались на горизонте, воздух густел, готовый, казалось, лопнуть от жары. Я срывала гроздья, наполняя корзину, и тут почувствовала, что за мной наблюдают.

Никаких следов вчерашнего буйства. Кожа ее сияла незапятнанной чистотой, и волосы уже не висели слипшимися прядями, не путались темными сгустками. Однако и ямочек на щеках я не заметила – лицо ее было серьезно, неулыбчиво. Такая юная, как я, наверное, когда впервые попала на Наксос. Кажется, случилось это давным-давно.

– Евфросина? – спросила я осторожно, хотя не сомневалась, что имя ее запомнила верно.

Оно означало “радость” или “веселье”. И показалось таким подходящим ей вчера, когда она явилась, озаренная улыбкой. А вот какое имя отразит гладкую, бессмысленную маску, изменившую ее лицо до неузнаваемости прошлой ночью?

Она кивнула. Колебалась, кажется, не понимая, как подойти ко мне. Знала она, что я все видела? И зачем вообще явилась на остров? Неужели манящий экстаз кровопролития в ночном лесу заставил ее пуститься в плавание по голубым искристым водам?

Интересно, однако, зачем она здесь, в винограднике? Волна усталости поднималась во мне, я провела рукой по глазам, желая одного: лечь и уснуть. Вести беседу настроения не было, и нежелание Евфросины говорить сердило меня, распаленную и так.

– Я хотела… – начала она, но умолкла.

– Говори же, прошу!

Раздражение проступило, конечно, в моем измученном голосе, и глаза ее слегка расширились. Я вздохнула. Указала на широкий и плоский, истертый до гладкости пень.

– Давай присядем. День жаркий, и я почти не спала нынче ночью. А как тебе отдыхалось?

Молчание пало между нами. Она не ответила, однако села рядом. Покрутила край подола в кулаке. Да она же меня боится. Опасается разгневать жену бога. Думает, что я, разъярившись,