1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Всего на позициях стояли от 20 000 до 30 000 русских, которых охватывали с фланга не менее 50 000 французов. Согласно адъютанту Барклая майору Вольдемару фон Левенштерну, Тучков прискакал к главнокомандующему за разрешением на отход, а Барклай как будто бы ответил такими словами: «Возвращайтесь на ваш пост и умрите там, коли будет надо, но коли вы отступите, я прикажу вас расстрелять!» Осознавая, что в его руках судьба всей русской армии, он держался, но шанс выстоять у него был один на тысячу. В какой-то момент Ермолов, наблюдавший за происходящим, взял за локоть адъютанта и в ужасе прошептал: «Аустерлиц!»{353}.

Если бы французы сумели нанести поражение Тучкову, они прорубили бы коридор посреди русских войск на марше, не оставив им никакого шанса. «Никогда наша армия не была в более опасном положении, – писал позднее Левенштерн. – Участь кампании и армии решал один единственный день»{354}.

Совершенно невозможно поверить, что Наполеон не чувствовал причин упорства русских, но около пяти часов во второй половине дня император поручил Нею продолжать бой, а сам уехал в Смоленск. «Он казался раздраженным и ударил в галоп, когда поравнялся с нами – очень похоже, что наши приветствия ему досаждали», – отмечал один офицер Висленского легиона, видевший императора проезжавшим мимо порядков его части{355}.

Тучков держался, а воины его дрались как львы. Войска Нея, поддерживаемые дивизией Гюдена из корпуса Даву, тоже бились отважно, и сражение превратилось в побоище, конец которому положила сгустившаяся тьма. Поле устилали тела от семи до девяти тысяч французов и девять тысяч русских раненых и убитых, а уцелевшие повалились рядом с ними, слишком измотанные и не чувствовавшие себя в силах разбить лагерь{356}.

На следующее утро Наполеон прибыл на место сражения. «По виду поля боя, на нем происходила самая кровавая битва, которую только могли припомнить ветераны», – так отзывался об открывшейся его глазам картине один из польских гвардейских шволежеров-улан, составлявших эскорт императора французов{357}. Тот принял приветствие войск, построенных на поле смерти, и совершил один из сакральных ритуалов, которые среди прочего и делали его таким блестящим лидером. Он распорядился присудить вожделенного «орла» 127-му линейному полку, состоявшему по большей части из итальянцев, покрывших себя славой в предыдущий день[91], то есть даровать части знак, который устанавливался в качестве навершия на древках знамен отличившихся в боях полков. Как описывал сцену один очевидец: «Эта церемония, сама по себе торжественная, приобрела поистине достойный пера поэта характер на том самом месте». Полк выстроился как для парада, лица бойцов покрывала кровь и гарь. Наполеон принял «орла» из рук Бертье и, держа высоко, возвестил солдатам о том, что отныне сей символ будет служить местом их сбора, и велел им поклясться никогда не бросать знамя на произвол судьбы. Когда же полк принял клятву, император вручил «орла» полковнику, тот передал знаменосцу, который в свою очередь отнес знак в центр отборной роты под оглушительную дробь барабанов.

Затем Наполеон спешился и подошел к передним рядам строя. Громким голосом он попросил самих солдат назвать имена наиболее отличившихся в бою, которых тут же произвел в суб-лейтенанты, либо наградил орденом Почетного Легиона, касаясь саблей плеча и заключая в объятия в соответствии с требованиями ритуала. «Как добрый отец, окруженный детьми, он лично воздавал дань тем, кого они сочли достойными, в то время как товарищи их шумно рукоплескали им», – так описывал зрелище один офицер. «Наблюдая за происходившим, – рассказывал другой, – я понял и на себе испытал непреодолимое ощущение восхищения, вызываемого Наполеоном всюду, где бы тот ни появлялся»{358}.

Такой исключительной церемонией Наполеон сумел превратить поле кровавого боя в место триумфа, обессмертив погибших и согрев сердца уцелевших теплыми словами и высокими наградами. Но многие задавались вопросом, почему он – он сам! – не присутствовал в сражении и не вел его лично. В то же время окружение великого человека недоумевало, не понимая, чего же, в итоге, добилась армия за четыре дня массового кровопускания{359}.

Если верить секретарю Наполеона, барону Фэну, тот чувствовал себя в замешательстве из-за положения дел, каковое вызывало у него стойкое отвращение. Император разбил русских и взял крупный город. Но пусть он нанес противнику тяжелейшие потери, сам тоже недосчитался в двух боевых столкновениях ни много ни мало 18 000 закаленных солдат и не сумел заставить русскую армию признать поражение. Есть полным-полно примеров – противоречивых высказываний Наполеона, – доказывающих, что он мучительно терялся в догадках, не зная, как поступить дальше.

«Оставив Смоленск, один из священных городов, русские генералы покрыли бесчестьем свое оружие на глазах у своих же воинов, – говорил он Коленкуру. – Это ставит меня в выгодное положение. Мы оттесним их на некоторое расстояние, чтобы развязать себе руки, и я сосредоточу силы. Мы отдохнем и используем этот опорный пункт, организуем территорию, и тогда посмотрим, понравится ли такое Александру. Я приму под свое начало корпуса на Двине, которые там ничего не делают, и моя армия станет более грозной, мое положение – более угрожающим для Россия, чем если бы я выиграл две битвы. Я останусь в Витебске, поставлю под ружье всю Польшу, а позднее решу между Санкт-Петербургом и Москвой»{360}.

Но император французов знал, что говорит сущую несуразицу. Все доводы реальности были против остановки в Витебске, а уж тем более – и куда сильнее – в Смоленске. Сожженный город не годился в качестве действенного бастиона и не мог питать ресурсами войска. Однако отступить теперь стало и вовсе немыслимым делом. Положение сделалось хуже, чем в Витебске. Наполеон сам завел себя в западню.