Компот из запретного плода - Дарья Донцова

Олимпиада поперхнулась и молча ушла. Спустя некоторое времяона покинула родную фабрику и устроилась горничной в скромный профсоюзныйподмосковный санаторий, там особо не рылись в биографии прислужек.

Летели годы, Липа так и не вышла замуж, случались у неероманы, но до дверей загса дело не дошло, и детей у женщины не родилось. Вконце концов Олимпиада привыкла жить одна, завела вместо дочери кошку и даженачала находить некую прелесть в своем бытии.

Плавное течение жизни оказалось прервано не так давно: вхмуром сентябре, через много лет домой вернулся Александр Михайлович.

Липа, распахнув дверь, не узнала брата, уставилась нахудого, беззубого мужика с палкой и воскликнула:

– Вы к кому?

– К тебе, – тихо ответил незнакомец.

Неверующая Липа машинально перекрестилась и спросила:

– Ты кто?

– Саша, – ответил мужик, – брат, или непризнала?

Секунду Олимпиада стояла молча, потом ее до макушкипереполнили чувства, целый коктейль из злобы, ненависти, тоски, обиды за своюнеприкаянную жизнь, одиночество.

– А-а-а, – зашипела она, оглядываясь на дверьсоседей, – приперся? Целая жизнь прошла! Звали тебя?

– Нет, – мотнул головой Дегтярев.

– Когда закон нарушал, моего совета спрашивал? –не успокаивалась Липа.

Брат молча уставился в пол.

– Ну и вали, откуда пришел, – неистовствовалаЛипа.

– Заболел я, – горько прошептал Дегтярев, –похоже, помру скоро.

– А мне какое дело?

Дегтярев кивнул, потом развернулся и молча пошел вниз. Липахлопнула створкой, затем в полном изнеможении навалилась на нее. Только бывшегозэка ей тут не хватало! Местные кумушки уже забыли о том, что у Олимпиадыимеется в роду уголовничек, а он – бац, и приехал. Нет уж, каждый сам строитсвою судьбу, пусть живет где хочет, из родительской, родной квартиры Саша давновыписан. А вообще-то во всем виновата Полина, скрыла про сумасшедшую мать! Неженился бы на ней Сашка, взял другую, супруга бы присмотрела за мужем, неразрешила разбойничать.

Вечером, наплевав на приметы, Липа понесла ведро на помойку;на лавочке в скверике она увидела сгорбленную фигуру Александра Михайловича.Гнев снова ударил в голову бывшей ткачихе, она подлетела к брату и, сильно пнувего в спину, приказала:

– Вали отсюда.

– Куда?

– Не знаю! Домой!

– В общежитии обретаюсь, в нашем городе хороших врачейнет, велели в Москве поискать, – зашептал брат.

– Не позорь перед соседями, – зашипела Липа.

Дегтярев пожал плечами, потом очень тихо пробормотал:

– Значит, всё, судьба помереть как собаке!

– Ты о чем? – не поняла Липа.

Брат осторожно пошевелил ногой, обутой в дешевый ботинок,поморщился и… заплакал. Липе стало жарко. Воровато оглянувшись по сторонам иубедившись, что все местные кумушки давно спят, она велела:

– А ну пошли, поговорить надо.

Александр Михайлович вытер лицо рукавом.

– Нет, спасибо. К женам пойти… да… пропало! Все! Может,к…

– Каким таким женам? – отшатнулась Липа.

– Долго рассказывать, да и незачем, – отмахнулсябрат, – в области живу, туда и вернусь, прости, Липа, не хотел тебенавредить, так уж вышло, молодой был, жадный, о деньгах сильно мечтал, ну ипопутал бес. Рассчитывал набрать на безбедную старость, тебе приданое дать,домик в деревне построить… Кто ж знал! Правильно поступила, вычеркнула меня,тебе одно горе принес! Но они-то! Впрочем, ладно. До седых волос дожил, а умане нажил, надеялся на чужую порядочность!

Дегтярев встал, сделал шаг вперед и упал, Липа кинулась кбрату.

– Это ты меня прости, – запричитала она, –бросила в беде, ой, горе, пошли домой.

Александр Михайлович поковылял за сестрой в родные стены.

Олимпиаду сильно замучила совесть, поэтому она ухитриласьпрописать брата в квартиру и даже пристроила его на работу в свой санаторий,кладовщиком. Александр Михайлович стал выдавать горничным одеяла, подушки,полотенца, белье.

Жили брат с сетрой очень скромно, тихо, гостей у них в доменикогда не водилось, покупка новой чашки или рубашки для Дегтярева превращаласьв целое действие: сначала копили деньги, потом долго рыскали по магазинам,изучая небогатый ассортимент.

– Семь раз отмерь, один раз отрежь, – твердилаЛипа, обшаривая глазами прилавки, брат лишь кивал, он стал настоящим молчуном,букой, общался лишь с двумя любимыми кошками.

Так прошел год. Александр Михайлович ходил по врачам, ивроде ему стало лучше, во всяком случае, речь о скорой смерти уже не шла, новдруг Дегтярев слег с простудой, та переросла в воспаление легких. Врачосторожно сказал Липе:

– Готовьтесь, похоже, вашему брату не выкарабкаться.Возраст почтенный, туберкулез в анамнезе и рак легких, как только он до сих порпротянул!

– Туберкулез? – изумилась Олимпиада. – Прорак-то знаю, но туберкулез?

– Да, – кивнул врач, – правда, залеченный, новсе же, а вы не слышали об инфекции?

– Нет, – растерянно ответила Липа.

– Странно, – пожал плечами доктор и ушел.

Олимпиада осталась в палате около тяжело дышащего Саши. Вклинике умирающих отвозили в небольшую комнатку, медики не хотели травмироватьбольных, но те все равно понимали: коли мужика поволокли на каталке в конецкоридора, да еще пустили к нему в неурочный час родственников, то смерть уженаточила свою косу. Знала о больничных повадках и Липа, сейчас она сгорбиласьна табуретке, размышляя над вопросом доктора: «Вы не подозревали отуберкулезе?»

Нет, даже не слышала о болячке, перенесенной братом. И чтоона вообще о нем знает? Саша ничего не рассказывал о зоне и о том, как жилбольшую часть жизни. Первое время Липа приставала с вопросами, но брат толькомрачнел и буркал:

– Не к чему прошлое ворошить, ничего хорошего из стогане вылезет. Я бы и не приехал к тебе, да очень жить захотел, вот и подался вМоскву.

Не стал брат делиться информацией и о своих гражданскихженах, просто сказал:

– Неприятно вспоминать, потом как-нибудь, извини.