Цвет крови - Деклан Хьюз

Снаружи розовый цвет зари наполнял небо, напоминая розовую пену. Солнце, как большой, толстый, кровавого цвета апельсин, поднималось над гаванью. После длинной-длинной ночи на День повиновения усопших появился свет.

Первая бензиновая бомба влетела в дверь и разбилась о пианино, разбросав золотые клочья. Вторую разбили о дверь с внутренней стороны и затем захлопнули ее снаружи. Я услышал, как что-то проволокли и привалили к двери, ведущей в коридор, но в этом не было необходимости — пламя взметнулось вверх выше ручки двери и выйти было невозможно.

В углу вспыхнули шторы на окне, около которого стояла Сандра. Шейн раздвинул шторы на дальнем окне и попытался его открыть, но оно оказалось забитым гвоздями, а стекло — армированным. На цокольном этаже окно могло быть забрано решеткой. Огонь распространялся очень быстро, густой дым мешал видеть и дышать. Мы попытались разбить стекло столами и стульями, но мебель оказалась более старой и хрупкой, чем выглядела, и ломалась. Я подумал, нельзя ли двинуть по окну пианино, но оно оказалось слишком тяжелым, да и его уже охватило пламя. Наконец Шейн Говард, Джерри Далтон и я подняли самую тяжелую софу в комнате и, используя ее как таран, высадили окно. В комнату проник воздух, дышать стало легче, но и пламя разгорелось сильнее, подпитанное кислородом. Ушло некоторое время на извлечение софы из разбитого окна, затем пришлось ногами сбивать торчащие осколки стекла и обломки рамы. От окна до бетонной дорожки было примерно футов восемь; за дорожкой круто, до уровня колена, поднималась лужайка, затем спускавшаяся вниз с холма.

Пламя уже добралось до штор на втором окне, и заря теперь с одной стороны казалась картиной в рамке из золотого огня. Я толкнул Эмили к окну и позвал Джерри Далтона.

— Ты первая, прыгай.

— Я с этим не расстанусь, — сказала Эмили, прижимая к груди кукольный домик.

Я кивнул, затем выхватил его из ее рук и швырнул далеко, на лужайку, куда он благополучно приземлился.

— Пошла! — прокричал я.

Эмили повисла на руках, затем упала на землю. Джерри Далтон ждал, когда Сандра окажется в безопасности.

— Сандра, иди сюда, у нас нет времени, — позвал я. — Надо выбираться из огня.

Я взял ее за запястье, но она схватила меня другой рукой, посмотрела в глаза и покачала головой.

— Мне больше не нужно время, Эд, — проговорила она. — Я никогда не смогу покинуть этот дом.

Рефлекторно я сразу же отпустил ее. Так вы шарахаетесь от мертвых.

Она снова улыбнулась, затем крепко сжала кровавый камень, висевший у нее на шее, повернулась и исчезла в пламени. Я никогда ее больше не видел.

Я подошел к окну и помог Джерри Далтону вылезти. Когда я повернулся лицом к комнате, она уже превратилась в огненный ад. Очевидно, набивка в диванах и подушках была легковоспламеняемой. Пламя весело плясало в центре комнаты. Шейн стоял ко мне спиной и выглядел так, будто искал дорогу сквозь огонь. Я хлопнул его по спине.

— Где Сандра? — спросил он.

— Она стояла у камина, — ответил я.

Шейн попытался двинуться в том направлении, но огонь был слишком сильным, и одна его штанина загорелась. Я оттащил его и сбил пламя.

— Я без нее не пойду! — крикнул он.

— Может, она успела выйти.

— Я должен найти ее.

— Шейн, — крикнул я, — подумай об Эмили. Мы можем обойти дом и попытаться проникнуть в него с другой стороны. Но здесь мы погибнем!

Он бегло взглянул на меня — лицо, измазанное сажей, исказила мрачная усмешка — и покачал головой.

— Вы не понимаете…

— Думаю, понимаю, — возразил я. — Я знаю, что вы убили Джессику, но не знаю почему. Но вы прекрасно знали, что крови будет не много, если попасть ножом в сердце. Так что, когда вы позвонили мне и сообщили о ее смерти и все удивлялись, отчего так мало крови, вы притворялись, что находитесь в шоке, хотя на самом деле ничего подобного не было. Ваша жена была мертва, потому что вы сами убили ее несколько часов назад.

Шейн взглянул на меня, и в последний раз на его крупном лице появилась усмешка.

— Я просто больше не мог терпеть, — выдавил он. — Когда я увидел фотографии Эмили, то винил себя, но еще больше я винил Джессику. Шлюха может родить только шлюху.

Огонь подобрался совсем близко, я уже начал задыхаться. Жар жег горло, как кислота, казалось, что глаза кровоточат. Низость слов Шейна потрясла меня.

— Нам надо отсюда уходить, — крикнул я, голос едва перекрывал треск пламени.

Улыбка Шейна казалась отделившейся от него, единственной его частью, оставшейся живой.

— Отец, который убил ее мать? — сказал он. — Теперь я уже Эмили не нужен. Мне будет лучше с сестрой. Так было всегда.

Я протянул руку, чтобы схватить его, но он толкнул меня к окну и нырнул в пламя. Когда я слезал вниз, последние портреты Джона Говарда оплавлялись на стенах.

Я дотащился до лужайки. Когда я повернулся, Рябиновый дом горел, как коробка спичек: огонь охватил крышу, дым валил из всех окон. Мне показалось, что на лужайке сквозь дым я увидел стаю ворон, услышал шум крыльев, но когда подошел ближе, разглядел, что по траве рассыпались полицейские в форме. К дому подъезжали все новые полицейские машины, с опознавательными знаками и без них. Около забранного в гранит пруда стояла Марта О'Коннор с цифровой камерой на плече. Позднее я выяснил, что ей позвонила Эмили. Фиона Рид и Марта оживленно беседовали. Похоже, у них имелось о чем поговорить. Придурок Форд схватил меня за руку и попытался арестовать. Вмешался Дейв Доннелли, и хотя он напрямую не посоветовал ему пойти и трахнуть самого себя, меня от него освободил. Мне казалось, как я и доложил Дейву, что Джонатан О'Коннор до сих пор находится в доме, а также рассказал о признании Шейна Говарда. Он велел людям обойти вокруг дом и взглянуть, можно ли туда попасть через парадный вход.

Тут я заметил, что ко мне бежит Эмили Говард, а за ней Джерри Далтон. Они кашляли, лица черные от сажи, глаза слезились. Наверное, я и сам так же выглядел. Эмили тащила кукольный домик из своей комнаты, тот самый, у которого крыша не поднималась. Только теперь она была открыта, край в том месте, где ее силой открывали, был в щепках. Она оглянулась, увидела Марту О'Коннор и поманила ее, показав на камеру. Она передала домик Джерри и открыла крышу. На этот раз там не нашлось трахающихся кукол, никакой надписи «Я должна стыдиться себя» — только пожелтевший клочок бумаги, перевязанный зеленой лентой. Эмили прочитала то, что было написано детскими каракулями на этой бумаге:

Холодно. Когда она спала, а спала она тысячу лет, никто не думал, не говорил, не дышал, тогда кто же руководил ее королевством? Ведь не ее же жалкие отец и мать, король и королева пустоты. Холоднее льда, так холодно, будто вся земля замерзла. Потому что они хотят его отдать. Но им не разрешат. Она уже может видеть, что не так: все. Плохие люди, прежде всего отец, он трус и стал извивающимся липким червем, когда она сказала матери, что он сделал, мама никак не могла решить, на кого больше злиться, может быть, на себя, сморщенную старую кошелку. Никто ко мне не заходит, не говорит со мной, как будто во всем виновата я. Меня отошлют в школу в этой Гэлуэй, где только проклятые монашки, даже девочки — монашки или хотят ими стать, но небо упадет на землю прежде, чем это случится, и даже если я должна себя стыдиться, я возьму маленького человечка и отнесу его вниз, туда, где нас никто не найдет, где мы сможем исчезнуть, а они могут ждать тысячу лет, и даже тогда если какой-то принц придет и поцелует ее, она разрежет ему губы и пусть льется кровь. Разбросайте рябиновые ягоды кругом. Они не пустят зло и не пустят никого из них, и у нее останется ее маленький принц. И она, и он будут невидимыми в темноте, мокрыми и холодными, и в безопасности на тысячу лет.