Дождь в Париже - Роман Сенчин

«Обалдеть, – негодовали люди, – у нас тут чуть ли не самый высокий уровень безработицы, а мы зарубежной силой пользуемся».

Фирме, в которой работал Андрей, приходилось биться за каждый республиканский заказ, отвоевывать у каких-то непонятных контор, о которых еще вчера в Туве никто ничего не слышал.

* * *

Длиннющая лестница. Топкин поднимался на несколько ступенек и передыхал. Воздух входил в легкие с усилием, крошечными хапками, сердце стучало с каким-то скрипом, ноги дрожали… То ли несколько дней одинокого пьянства, то ли месяцы двенадцатичасовых смен здорово шибанули по здоровью. А вероятней, и то и другое. И третье с четвертым. Нервов-то потратил в последнее время немерено. Может, и все выжглись, и теперь просто уже нечем нервничать, и он просто вспоминает. Вернее, перебирает свою жизнь, как не совсем свою. Какого-то очень близкого человека, которого наблюдает с рождения, каждый день видит, знает о нем все. Если всерьез поверить, что это его собственная, единственная жизнь, которая не повторится ни в каком виде, что все, что было, неисправимо, что большая часть этой жизни уже прошла, то можно вполне загреметь в дурку или повеситься от ужаса. Ведь лучше не будет, а по-настоящему хорошего, настоящего, важного случилось так мало. И вообще, вспомнить-то особенно нечего… Топкин где-то когда-то вычитал или услышал афоризм какого-то известного, долго и с приключениями прожившего человека: «В памяти остаются фрагменты жизни, а вокруг них – необоримый мрак».

– Эт точно, – вздохнул и продолжил медленно, по-стариковски, может, слегка играя в немощного, преодолевать ступени.

Наконец широкая площадка. Но это не вершина. Сакре-Кёр нависает прямо над головой, хотя до его основания еще метров тридцать.

Топкин отвернулся от собора и увидел город. Неожиданно плоский, словно придавленный к земле гигантской ладонью. Возвышались лишь Эйфелева башня и одинокий небоскреб. Самих зданий в темноте почти не было видно, но огни обозначали их высоту.

Ничего вроде бы интересного, такого, чего нет в других городах, кроме башни. Но сознание, что ты смотришь сверху не на что-нибудь, а на Париж, окрыляло, что ли. Возносило над теми миллиардами жителей планеты Земля, которые сейчас не здесь, не на этой площадке, не на этом холме под названием Монмартр.

И вместе с окрылением, почти со счастьем, когда хочется вскинуть руки и закричать что-нибудь нечленораздельное, но восторженное, победное, накатило другое чувство. Две волны столкнулись. И вторая оказалась сильнее, теплее… Вместо этого пейзажа перед глазами появился другой – в голове – и заслонил этот.

Представилось, как он, Андрей Топкин, въезжает в Туву по Усинскому тракту… Он въезжал так десятки раз зимой, летом, осенью, весной, но сейчас все эти разы слились в один.

Автобус или легковушка – разницы особой нет – поднимается на очередной перевал. Петли по крутому склону, внизу море лиственниц, сверху – тоже. Впереди извивается серая полоска дороги.

Вот вершина перевала. И здесь – граница Красноярского края и Тувы. Памятник, деревья в разноцветных ленточках… Но по природе еще незаметно, что начинается Тува. Всё те же лиственницы, ущелья, спуски, подъемы несколько километров. А потом – сначала на мгновение сквозь деревья и кусты – слева от дороги распахивается даль.

«Даль», говорят, исконно русское слово, но к пейзажу открывающейся Тувы оно подходит лучше всего. Это действительно даль… До самого горизонта – почти ровная степь, лишь кое-где поднимаются невысокие, похожие на пирамиды холмы. Это природные курганы. Дальше в степи есть и созданные людьми много тысяч лет назад. Лиственницы исчезают, вместо них – ковыль, перекати-поле, полынь, караганник. Деревья – тополя – иногда появляются в редких колках, но они такие хилые, что только усиливают впечатление безжизненности этих мест.

Две речки, узенькие, как ручьи, пересекают степь, и на обеих стоят села. На речке Туран – Туран, которое в советское время повысили до звания города, но лишь потому, что республике необходимо определенное количество городов, а на самом же деле это обычное одноэтажное деревянное село. На речке Уюк находится село Уюк. В нем в начале двадцатых жил, а скорее прятался Василий Янчевецкий, будущий писатель Василий Ян. Был писарем, учителем, собирался добраться через Туву и Монголию в Китай. Потом местные узнали, что он бывший колчаковский полковник, и решили его расстрелять. Чудом не расстреляли: спас уважаемый в Туве человек – Иннокентий Сафьянов. Ян уехал в Минусинск, а потом в Москву. Но несколько месяцев жизни в этом степном селе стали фундаментом его трилогии «Нашествие монголов».

Туран и Уюк – первые русские поселения в Урянхайском крае. Отсюда крестьяне-хлебопашцы шли дальше на юг, восток, запад. Одни гибли во время набегов урянхов, монголов, другие укреплялись, рубили избы, резали плугами, сохами целину… Теперь на карте Тувы почти нет русских – изначальных – названий сел и деревень: Знаменка, Огнёвка, Верхне-Никольское, Нижне-Никольское, Березовка, Бояровка, Алексеевка, Атамановка… Почти все переименованы, а некоторые исчезли… Белоцарск тоже переименован – в Кызыл, с тюркского – Красный.

Он появляется неожиданно, когда уже не ожидаешь никакой жизни. Степь становится совершенно скудной, превращается почти в каменистую пустыню с горстками песчаной почвы, на которой кое-как держатся пучки ковыля. И вот – огни впереди и немного внизу.

Почему-то появление Кызыла вспоминается в сумерках, хотя давно уже дорога от Абакана и Минусинска до Кызыла занимает не целый день, а часов пять-шесть. А раньше выезжали рано утром, подъезжали уже почти ночью.

Полоса огней. Не такая, не бескрайняя, как здесь, в Париже, а узенькая, блеклая… За полосой снова холмы-курганы, гряды увалов почти на сотню километров. Дальше – почти сгоревший Балгазынский бор, рукав забравшейся так глубоко на юг тайги, а после – степь, степь и степь и на южной оконечности Тувы, и в Монголии, по которой в конце Гражданской войны бродили тысячи, как говорил красный партизан Сергей Кочетов, «наших противников, усталых русских людей», которым просто некуда было деться…

Енисей, вдоль которого и налепились огоньки, видишь не сразу. Крошечная ленточка воды. Но благодаря ей, этой живительной ленточке, и возник здесь город. Вернее, сначала поселок для российских чиновников, а уж затем – город. Пятьсот жителей, две тысячи жителей, десять, семьдесят, сто тысяч.

Один из них он – Андрей Топкин.

Те, кто появляются здесь впервые, говорят, что это какая-то провинция Китая, а никакая не Россия. Да, на улицах почти не услышишь русскую речь, не увидишь славянские лица. И природа вокруг нерусская – кольцо голых гор, слишком высокое небо, жалобные крики коршунов; летом – нерусская жарень, зимой – нерусский мороз. И Енисей не похож на русскую реку: он не задумчивый и широкий, а бурный, стиснутый скалами, сердитый, оскаленный.

Но что-то держит здесь русских. Немногих, остатки, но все же. Одних – денежная должность и грядущая солидная пенсия, других – тиски бедности, не дающие сдвинуться с места, а третьих – странная, необъяснимая сила. Может, любовь, неосознанная, противоестественная для европеоида…