Записки капитана флота - Василий Головнин

В это же время и ученый с переводчиком стали к нам ходить всякий день. Первого из них мы называли академиком, потому что он был член ученого общества, соответствующего отчасти европейским академиям, а второго именовали голландским переводчиком. Сей последний начал поверять все словари русского языка, прежде собранные, и скоро их поправил и дополнил; он имел у себя печатный лексикон голландского языка с французским и, узнав от нас французское слово, соответствующее неизвестному им русскому, тотчас отыскивал оное в своем словаре. Переводчик сей был молодой человек двадцати семи лет и имел весьма хорошую память. Зная уже грамматику одного европейского языка, он очень скоро успевал в нашем, что заставило меня написать для него русскую грамматику, сколько я мог оной припомнить. А академик занялся переводом сокращенной арифметики, изданной в Петербурге на русском языке для народных училищ, которую, по словам их, Кодай (японец, привезенный к ним Лаксманом в 1792 году) еще привез в Японию.

Объясняя ему арифметические правила, мы увидели, что он их все знал, но хотел только иметь русское на них толкование. Желая изведать, далеко ли простираются его сведения в математике, я часто с ним начинал посредством наших переводчиков говорить о разных до сей науки касающихся предметах. Но как переводчики наши не имели в математике ни малейших познаний, то и невозможно было мне обо всем том с ним объясниться, о чем бы я хотел. Однако я приведу здесь несколько примеров, которые покажут отчасти, великие ли сведения японцы имеют в математике.

Однажды он спросил меня, какой стиль времясчисления в России употребляется, заметив, что голландцы употребляют новый. Когда я сказал, что мы держимся еще старого стиля, то он желал, чтоб я ему объяснил, в чем состоит разность между старым и новым стилем, и растолковал, отчего оная происходит. По окончании моего толкования он сказал, что сие времясчисление еще несовершенно, ибо через такое-то число веков опять наберется 24 часа разности, и тем показал мне, что спрашивал он меня, любопытствуя узнать, имею ли я понятие о сей вещи, которая ему хорошо была известна. Солнечную Коперникову систему они принимают за истину, знают об открытии и движениях Урана и спутников его, но о планетах, после Урана открытых, они еще не слыхали[58].

Господин Хлебников от скуки занимался сочинением таблиц логарифмов, натуральных синов и тангенсов и некоторых других, до мореплавания принадлежащих, которые привел он к концу с невероятным трудом и терпением. Когда сии таблицы были показаны академику, то логарифмы он тотчас узнал, также и натуральные сины и тангенсы; для изъяснения, что они ему известны, он начертил фигуру и показал на ней, что такое син и что тангенс. Желая узнать, как они доказывают геометрические истины, мы спросили его, так ли японцы думают, как мы, что в прямоугольном треугольнике (который я и начертил) два квадрата из сторон равны одному квадрату из гипотенузы. «Конечно, так же», – отвечал он, а на вопрос наш: «Почему?» – он доказал самым неоспоримым доводом: начертив фигуру циркулем на бумаге и вырезав квадраты, начал те из них, которые из сторон были написаны, гнуть и разрезать, а потом отдельные части по большему квадрату уложил так, что они точно заняли всю его площадь.

Солнечные и лунные затмения они вычисляют с большой точностью, по крайней мере он нам так сказывал, да и немудрено, ибо они имеют у себя переводы многих статей из де Лаландовой астрономии и содержат в столице, как то я выше упоминал, европейского астронома. О дальнейших познаниях японцев будет сказано в замечаниях моих о сем народе.

В августе 1812 года было лунное затмение, в той части света видимое. Японцы нам сказали время оного из своего календаря, и мы хотели наблюдать его, с тем чтоб по крайней мере хотя примерно судить, довольно ли близки их вычисления. Мы думали тогда, не так ли и японцы делают астрономические свои выкладки, как один голландец, издатель Капштатского календаря на мысе Доброй Надежды, который предсказал лунное затмение в день новолуния; бедные голландцы пялили глаза на небо во всю ночь, но ни луны, ни затмения не видали. Нам, однако, не та причина помешала видеть японцами вычисленное затмение, но чрезвычайно облачная ночь.

С сим ученым и с переводчиком голландского языка обыкновенно к нам прихаживали и Теске с Кумаджеро. Они у нас просиживали целое утро, а иногда бывали и после обеда. Большую часть сего времени мы употребляли на разговоры, не до наук касающиеся, и рассказывали друг другу какие-нибудь происшествия, забавные анекдоты и т. п. Между прочим Теске нам рассказал любопытный допрос, который нынешний губернатор и прежний, Аррао-Тадзимано-ками, сделали привезенному из России японцу Леонзайму, или Городзию: на вопрос, каково с ним русские обходились, он с отменной похвалой и благодарностью относился о нынешнем иркутском гражданском губернаторе (господин действительный статский советник Николай Иванович Трескин), о начальнике Якутской области (надворный советник Иван Григорьевич Кардашевский), о начальнике Охотского порта (флота капитан Михаил Иванович Миницкий), о господине Рикорде, о всех офицерах шлюпа «Диана» и о небольшом числе других, нам неизвестных чиновников. Но все прочие, которых он знал, по его мнению, никуда не годились.

Он утверждал, что россияне – народ воинственный и любят войну, а доводы его о сем предмете заключались в том, что он заметил: если русский мальчик идет по улице и найдет палку, то тотчас ее поднимет и станет ею делать экзерцицию, как ружьем; а часто он видал, что несколько мальчишек с палками соберутся вместе сами собою и учатся ружью, подражая во всем солдатам. И солдаты везде, где только он их ни встречал в России, беспрестанно почти учатся. Из чего он и выводил, что мы в войне с японцами, ибо в сем краю у нас только два соседа – Китай и Япония. С Китаем мы торгуем, следовательно, все замеченные им приготовления делаются против Японии. Последним его замечаниям, Теске сказывал, оба буньиоса очень много смеялись и называли его дураком, ибо он должен знать, что и в Японии мальчики учатся биться на саблях, а солдаты часто упражняются в экзерцициях, однако японцы не для того это делают, чтоб нападать на какой-нибудь народ. После сего замечания Леонзаймо признал себя виноватым в неосновательном своем заключении. Губернаторы еще винили его, зачем он переменил имя, говоря: «Если бы ты был особа значащая, то надлежало бы тебе для скрытия себя переменить имя, но такой ничтожный человек, как ты, какое бы имя ни носил, Леонзаймо или Городзий, для русских все равно». В оправдание свое он не мог найти причины, признался, что сделал дурно, и просил прощения.

Когда его спросили, что особенно любопытного заметил он в Иркутске, то ответ его был, что гостиный двор и церкви более всего ему понравились. Гостиному двору сделал он рисунок и подал достаточное об нем понятие, но церквей описать не умел, а говорил только, что в них много прекрасных картин и все в золоте. Аррао-Тадзимано-ками желал, чтоб Леонзаймо сделал примерный рисунок расположению улиц в Иркутске и означил, где стоит какое из публичных зданий. От сего он отказался, сказав, что он мало ходил по городу. «Разве русские не позволяли тебе везде по городу ходить?» – спросил его буньиос. На сие он отвечал, что не только позволяли, но и советовали как можно чаще прогуливаться, чтобы не быть больным; даже сам губернатор несколько раз ему об этом говорил. «Зачем же ты не воспользовался таким снисхождением к тебе русских, – спросил буньиос, – и не высмотрел всего в городе с особенным вниманием, чтоб по возвращении сюда быть в состоянии дать полный отчет о всем, тобой виденном?» На такой вопрос он не мог ничего отвечать, а только признавал себя виноватым и просил прощения. Потом спросили его, видал ли он, как русские торжествуют свои праздники. «Видал, – сказал он, – и даже самый большой праздник, когда все солдаты в Иркутске были в строю и потом много палили»[59].