Болваны - Александр Галкин

Раз уж они сговорились его расколоть, пусть попотеют. Умирать, так с музыкой! Птицын вспомнил старый фильм о революционере Камо. Тот в тюрьме симулировал сумасшествие. Следователи охранки прижигали ему грудь каленым железом с тем, чтобы Камо заорал и тем себя выдал, но Камо молчал, и только зрачки его медленно расширялись, заливая окоем радужки почти до краев.

Врачи приказали Птицыну раздеться до пояса и стоять. Оба они уселись рядком на птицынскую постель и разложили на одеяле тонометр. Мерил давление Александр Васильевич по готовому сценарию: так же точно, как делал это Крыса.

Крыса, скрючившись и развернувшись вполоборота к Александру Васильевичу, говорил ему убедительно: "Пульсовое!" Судя по всему, для Крысы Птицын представлял собой необычный клинический случай, может быть иллюстрацию к какой-нибудь животрепещущей медицинской гипотезе, этакому примечанию 2.3 прим. к описанному в науке заурядному прохождению кровотока по систоле и диастоле.

Александр Васильевич мерил, прицокивал языком и качал головой. Наконец, он снял манжет и, посмотрев Птицыну прямо в глаза, сказал с упрёком: "Такой молодой, а такой хитрый!"

Птицын не стал спорить. Спорить в таких случаях - значит соглашаться со всеми собаками, которых тебе навешивают.

- Спуститесь ко мне сейчас, - сказал Александр Васильевич. - 1 этаж, 19-й кабинет.

Они вышли, Пат и Паташон, большой и маленький, оба в очках.

Птицын не стал мешкать. Чему быть, тому не миновать. Чашу надо испить до дна. Почти сразу он спустился вслед за ними.

На двери 19-го кабинета висела табличка: "Кабинет эхографиии. Кафедра невропатологии и нервных болезней 1-го Медицинского института".

"Этот Александр Васильевич, должно быть, - подумал Птицын, - молодой и перспективный кандидат наук. Может, поэтому так заискивал перед ним Крыса?!"

Птицын несколько минут стоял у двери кабинета в нерешительности: ему казалось, что он по собственной воле лезет в адское пекло. Ему представилось, что сейчас за дверью он увидит мохнатых чертей с пятачками вместо носа, с раздвоенными копытами, разводящих костер прямо на полу и помахивающих хвостами.

Птицыну внезапно пришло на ум, что на самом деле перед ним должна быть не дверь, а камень, отваленный от пещеры. Он вдруг отчетливо увидел этот камень - неровный, ноздреватый, с отбитым сверху краем. За камнем зияла черная дыра пещеры.

Птицын встряхнул головой, отбрасывая всякую чушь, которая лезла в голову, дважды стукнул в дверь и решительно вошел.

В маленьком кабинете теснились студенты-медики, высокие и широкоплечие молодые парни. Птицын среди них сразу затерялся.

Посредине кабинета стояла широкая кушетка. Справа от нее, вдоль стены, - два придвинутых друг к другу стола. На одном стоял телевизор для эхографии, на другом - ящик электрокардиографа (Птицын уже видел подобные во время первого лежания в больнице). Здесь же валялся злополучный тонометр, с помощью которого Александр Васильевич и Крыса прокручивали Птицына на адекватность болезни.

Зычный баритон Александра Васильевича раздавался в смежной комнате слева. В полуоткрытую дверь Птицын разглядел рядом с ним хорошенькую миниатюрную брюнетку, весело смеявшуюся, и пожилого лысого врача. Александр Васильевич держал в руках чашку с чаем и эклер, который аппетитно пожирал. "Наверно, у брюнетки день рождения и она принесла эклеры", - некстати подумал Птицын. Ему чертовски захотелось чаю. Впрочем, он мог позволить себе эту роскошь только после всех процедур.

Птицын прислонился спиной к раковине в углу. Наконец, Александр Васильевич вышел, указал Птицыну на кушетку, сухо сказал:

- Ложитесь сюда. Снимайте рубашку, майку... Тренировочные можете оставить... Только закатайте их до колена...

Он мыл руки и давал указания студентам:

- Двое будут мерить ему давление с двух рук, не переставая... без пауз! Двое других - на ногах. Возьмите тонометры у Лазаря Исаакыча... А вы, Петр, со мной... Будете следить за кардиограммой...

Птицын улегся на кушетку. Хорошенькая брюнетка смазала ему грудь каким-то вязким составом, студенты под ее руководством нацепили присоски с проводами, тянувшимися к кардиографу. Потом, раздвинув руки Птицына крестом, надели манжеты тонометров. Долго возились с лодыжками: такой способ измерения давления, очевидно, был для них в новинку. Птицын беспокоился, не пахнут ли пСтом его носки?

Пока Александр Васильевич ходил за чем-то в подсобку, один из студентов заглянул в медицинскую карту, лежавшую на столе, - личное дело Птицына.

- Он лежит от военкомата... 23 года... Гипертензия... - сообщил он другим студентам. (Птицын не уловил в его словах ни малейшего недоброжелательства, тем более желания уличить.)

Александр Васильевич включил кардиограф. Тот надсадно заворчал. Птицын напряг мышцы пресса, выбрал на потолке точку - трещину, разделившую пополам длинную люминесцентную лампу, которая относительно лежавшего Птицына образовала крест, и пустил поток энергии от пресса в правый висок. Скошенные глаза Птицына мысленно продлевали путь энергетического потока от затылка наружу, с силой вбивая его в эту узкую трещину поперек колпака из белой пластмассы.

Птицын слышал урчание электрокардиографа. Сердце его билось в горле, ударяя по кадыку, стучало в затылке, на локтях и лодыжках. Всё тело вибрировало, словно барабан. В правом ухе зазвенело. Потом перестало. И снова Птицын вслушивался в ворчание кардиографа, то расслабляя мышцы пресса и ног, то опять их напрягая. Он чувствовал, что движется по какой-то острой невидимой черте: шаг в сторону - и всё кончится. Нельзя было пережать, потому что тогда бы он окончательно потерял контроль над своим телом и упал бы в обморок. Нельзя было расслабиться, потому что давление студенты мерили с четырех точек. А на груди и под сердцем, точно копье, торчали присоски кардиографа под неусыпным контролем Александра Васильевича.

Студенты накачивали груши, сжимали манжеты на руках и ногах Птицына, помимо внутреннего давления, усиливая давление еще и снаружи. Птицын сосредоточился только на брюшном прессе и трещине поперек люминисцетной лампы. Краем уха он слышал цифры давления, которые студенты сообщали Александру Васильевичу, спуская воздух в грушах и опорожняя их до следующего сжатия: "200 на 150, 190 на 145, 180 на 150, 210 на 145". Давление держалось примерно на тех же цифрах. Но чего это стоило Птицыну! Кто бы знал.

Длинный и хрупкий студент, который поначалу помогал Александру Васильевичу возле кардиографа, взял стул и сел справа от кушетки. Пока другой студент измерял давление, он кончиками пальцев ласково гладил запястье Птицына, как бы утешая, и смотрел на него с состраданием. Птицыну это мешало. Лучше бы все отвернулись от него, так чтобы злоба и отчаяние дошли до края и захлестнули все тело в этом бешеном сердцебиении! И все-таки в нежных пальцах этого студента было что-то женское, любовное, искреннее, неуместное в этих обстоятельствах и потому трогательное. Птицын отвлекался, сбивался с ритма, видел себя как будто сверху, распластанным на кушетке, опутанным по рукам и ногам. Больше всего на свете он боялся начать себя жалеть. Это было бы гибелью для всего дела.