Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России ХХ века - Шейла Фицпатрик

В некоторых семьях донос, кажется, стал привычным ходом со стороны жены. Коммунист П. в результате постоянных доносов супруги получил несколько партийных взысканий; за трехлетний период в конце 1940-х гг. его пять раз увольняли или заставляли уйти с работы по этой причине. В 1950 г., когда жена П. снова донесла, что он бросил ее и тринадцатилетнего сына, было назначено партийное расследование, но потом обнаружилось, что супружеская чета опять воссоединилась, так что никаких дальнейших мер не понадобилось.

Помимо гневных обличительных писем латвийские партийные органы получали от жен — «слабых беззащитных женщин», как аттестовала себя одна из них, — просьбы о защите. В., жена высокопоставленного районного руководителя, обратилась за «неотложной помощью по семейным делам» прямо к первому секретарю ЦК КП Латвии Я. Э. Калнберзину: после тридцати лет брака, когда «мы уже на пороге коммунизма», ее «дорогой товарищ жизни» в возрасте 58 лет связался с 26-летней комсомолкой 3., работавшей у него в Вентспилсском райисполкоме. Дело В. осложнялось тем, что помимо жены о его романе в том же месяце 1952 г. анонимно донесл вентспилсские общественники, которые жаловались, что райисполком превратился в бордель, весь город смеется над этой интрижкой, «да и деревня все знает». Когда жену В. перевели в Москву (дата в письме жены не упоминается), 3. стала распоряжаться в исполкоме как у себя дома, «да и такие слухи ходят, будто эта девушка имеет специальное задание, обработать таких начальников. Ведь она жила и с его, т. е. В., предшественниками… и все они были семейные люди».

Естественно, В. изложил другую версию событий. По его словам, жена устраивала ему сцены из-за 3. еще раньше, чем у нее появились для этого реальные основания; в действительности она просто хотела вернуться в Москву и теперь своего добилась. Он хотел развестись и настаивал на этом желании, когда его вызвали к секретарю латвийского ЦК. Поскольку он «отказывался продолжать свою семейную жизнь» с женой, ему велели «решить… вопрос на основании закона» (т. е., видимо, подать на развод) и оказывать семье материальную помощь. Было также принято решение (несомненно, в свете анонимного доноса), что «по окончании весенней посевной товарищ В. будет переведен на работу в другой район».

Подобно КПК в Москве, латвийские партийные власти колебались между инстинктивным стремлением защищать своих, т. е. заблудших мужей, и сознанием своей обязанности помогать «беззащитным женщинам». Жена В. не вызвала у них большого сочувствия, так же как молодая незамужняя женщина по фамилии А., обвинившая в «морально-бытовом разложении» своего бывшего любовника студента Ч., который якобы ее соблазнил, попользовался ею и бросил. Приложив к своей жалобе в качестве вещественного доказательства одиннадцать любовных писем от Ч., А. просила наложить на него суровое партийное взыскание. Ее история такова: Ч. приехал в ее город на практику, месяц жил с ней как с женой в доме ее родителей, она кормила его, давала ему деньги, вещи. «Скрываясь под маской “чистой любви” ко мне, он… преследовал лишь материальную сторону, имея связь с другими женщинами». Жениться он не спешил, говоря, что ему нужно сначала найти квартиру и закончить учебу, а потом исчез. Когда А. встретилась с ним снова, это был уже другой человек — «хулиган», «хам». Однако местный партийный секретарь, расследовавший дело, кажется, больше симпатизировал молодому донжуану, чем его жертве. Ч. действительно обманул и бросил А., докладывал следователь, но он признал свою ошибку в парторганизации по месту учебы и обещал больше так не делать. Кроме того, он недавно женился на сотруднице аппарата Киевского горкома партии (явно стоявшей на социальной лестнице выше его любовницы из маленького городка), и сейчас у него медовый месяц. Ч. отделался самым легким взысканием — предупреждением.

Иногда, правда, партийное осуждение бывало гораздо более суровым. Хирург А. (судя по фамилии, русский по национальности) неоднократно становился объектом жалоб и доносов со стороны гражданской жены, матери его сына, потому что отказывался жениться на ней и не платил денег на ребенка. Сначала он получал мягкие выговоры, но в конце концов его действительно исключили из кандидатов в члены партии «за бытовое разложение, выразившееся в многоженстве», и «моральное разложение, выразившееся в незаконном сожительстве». Что имелось в виду под последними словами, непонятно (сожительство вне брака обычно не называли «незаконным»), но, по всей видимости, одним из главных факторов, повлиявших на партийное решение, стало нежелание А. оказывать материальную помощь сыну.

В случае вынесения супружеских и личных конфликтов на суд властей в Латвии дело осложнялось тем, что это была недавно присоединенная территория, ранее находившаяся в немецкой оккупации и все еще не до конца советизированная. Следовательно, как и в России 1920-х гг., многие люди имели в биографии «темные пятна» в виде семейных связей с эмигрантами и коллаборационистами («белогвардейцами»). Подобные связи, если о них становилось известно, делали обвинения более весомыми и наказание более вероятным. Например, в 1952 г. слушательница партийной школы донесла о любовной связи преподавателя Т. и преподавательницы М. (он был женат, она замужем). Расследование показало, что оба уже получали строгие официальные предупреждения о недопустимости своего поведения, однако не обращали на них внимания и «демонстративно подчеркивали свою дружбу, считая замечания руководства и мнение слушателей по этому вопросу проявлениями обывательщины и мещанства». Такая дерзость сама по себе очень плохо их характеризовала, но обнаружилось и кое-что похуже: у Т. три брата оказались «кулаками», а четвертый — «белогвардейцем». В результате расследования Т. уволили из школы.

Верно и обратное — жалоба, даже обоснованная, от человека с «темным пятном» не могла рассчитывать на сочувственное внимание представителей власти. Так, в 1950 г. один секретарь райкома, докладывая о расследовании жалобы жены на мужа, отметил, что хотя муж «как коммунист имеет большую часть вины в ненормальном положении его семейной жизни», но сама жена — «политически непроверенная, легкомысленная женщина», а брат у нее, «оказывается, предатель Родины и осужден». Поэтому желание мужа развестись можно было понять, и местная парторганизация его в этом намерении поддержала.

Во время войны мужья и жены часто находились в разлуке, боялись за жизнь друг друга и не были уверены, что когда-нибудь встретятся вновь. Миллионы мужчин (и некоторые женщины) ушли на фронт, миллионы женщин эвакуировались в отдаленные уголки. Советского Союза. Народная культура отразила эмоциональное смятение тех лет. Всячески прославлялась женская верность, яркими свидетельствами этому служат чрезвычайно популярная песня «Жди меня»[207] и гимн И. Г. Эренбурга «женам и девушкам, которые ждали своих любимых — с нежностью, стойкостью и силой, достойной не романов, а античной трагедии». В то же время мужчины на фронте боялись, что их женщины дома найдут себе других[208]. У женщин имелись свои опасения насчет возможной измены мужчин с так называемыми военно-полевыми женами — женщинами, служившими в армии (чаще всего санитарками). А во многих случаях, когда оба супруга оказывались вдали от своего довоенного дома, к этим тревогам добавлялся общий страх, что они не смогут вернуть себе квартиру, которую вместе с большинством имущества нередко занимали какие-нибудь учреждения или посторонние люди.