История альбигойцев и их времени. Книга вторая - Николай Осокин

Другой показал, что десять лет тому назад слышал подобную легенду от Фабри. Бог видел, сколько без него зла делает диавол на земле и нечистые духи. Он призвал двоих ангелов и предложил им вызов: кто из них желает быть его сыном? Тогда один, по имени Христос, бывший его опорой, сказал, что хочет быть его сыном и что он пойдет повсюду, куда его пошлют. Тогда Бог послал его в мир, чтобы проповедовать свое имя.

Небесный мир представлялся в устах подсудимого аналогичным с земным; еретик полагал, что там также пашут быками. Христос, по другим показаниям, не был зачат святой Девою, а только заслонен, укрыт ею. Он никогда не устраивал мессы, которая есть изобретение кардиналов и духовных ради прибытка и доходов. Он не может вечно присутствовать в гостиях, иначе его тело при всевозможной громадности было бы съедено. При каждой подобной фразе указывали на лиц, которые могли слышать ее.

Показания нескольких женщин навели на подробности убийства в Авиньонете. Тут был сильно скомпрометирован Раймонд VII, и он был счастлив тем, что трибунал более не придавал его личности большого значения и потому оставил его в покое. Этот процесс начался в апреле 1244 года. Из показания одной подсудимой обнаружилось, что граф тулузский в день отъезда инквизиторов в Авиньонет поделал туда же своего приближенного Раймонда д'Альфаро, занимавшего при нем должность бальи. Последний имел в замке хорошего приятеля де Планта. Дорогой Альфаро съехался с рыцарем Манзо и узнан, что Планта недавно отлучился из Авиньонета в замок Брен, но что дома осталась его жена. .Альфаро почему-то не решился въехать в хорошо знакомый замок, а остановился в пригородном лесу и, расставаясь с Манзо, просил его вызвать к нему жену Планты. Альфаро знал ее лично; она была сестрой Отгона де Мос-сабрак. Она старанием диаконис была посвящена в альбигойство; и брат, и муж принадлежали к страстным приверженцам ереси. Она неоднократно присутствовала на собраниях и проповедях еретиков и, между прочим, слушала Бертрана Мартена, о чем заявила перед трибуналом 15 апреля 1244 года, припомнив кстати всех тулузских граждан, которых видела там. Была уже ночь, когда к ней постучался Манзо. Рыцарь сказал, что синьору ждут в антиохийском лесу по очень важному делу, касающемуся ее мужа. Смелая женщина отправилась туда одна. Альфаро потребовал прежде всего под клятвой соблюдения тайны, потом он сказал, что его господин, граф тулузский и Петр де Мазероль хотят убить приехавших инквизиторов, что для этого нужны люди барона Мирепуа, которого следует сейчас же известить о предприятии. Альфаро показал своей собеседнице привезенное им письмо к барону Мирепуа; он рассчитывал, что никто лучше ее мужа не устроит дела. Она предложила услуги своего брата, в ожидании возвращения мужа, взяла письмо, благополучно вернулась в город и ночью же передала поручение Моссабраку. Тот согласился ехать в Монсепор с охотой; барон Мирепуа явился лично и с собою привез двадцать пять головорезов. Как было дело, подсудимая не знает, но слышала от мужа, что в убийстве принимал участие он и ее брат, которые к этому времени скончались. Она также ничего не может показать насчет вальденсов.

В следующем месяце о том же деле сообщали новые лица, задержанные инквизицией. Допрос производили итальянские доминиканцы Феррариус и Дуранти. Между подсудимыми был один из участников убийства, воин Монсегюра, альбигоец Арнольд Роже. Спрошенный об еретиках и валь-денсах, он в трех заседаниях рассказывал о публичных собраниях у барона Мирепуа, на которых и сам он присутствовал и получал обычные благословения от Бертрана Мартена. По его показанию, сам де Планта привез письмо барону, и когда Мирепуа прочел его, то призвал своих воинов, и между ними подсудимого, и сказал, чтобы они готовились к поездке и что будет богатая пожива (125).

То же, слово в слово, показывал другой из воинов барона, Имберт де Салас, вспоминая все мельчайшие подробности поездки в Авиньонет и ожидания в лесу. Барон дважды посылал тихонько наведаться в замок выяснить, что делают инквизиторы, которые между тем нисколько не подозревали опасности. Этот последний процесс интересен как образец тщательности инквизиционного производства, не терявшего из виду ни малейшей мелочи. Нотариус кропотливо вносил в свои свитки все похождения и столкновения действующих и сопричастных лиц с полными именами. Трибунал позволял говорить даже то, что не относится к делу, надеясь извлечь для себя из этой болтливости немалую пользу. Так узнали, что Альфаро проговорился Равату, что если бы на этот раз ему не удалось исполнить поручение, то есть убить Арнальди, то для инквизиторов он распорядился устроить засаду: двадцать человек ждали монахов в лесу между Кастельнодарри и Сен-Мартеном (126).

Тулузская инквизиция видела, что во всех процессах замок Монсегюр играет первую роль. Только здесь еретики жили свободно, открыто совершая свои службы, публично собираясь на молитву, слушание поучений и принятие consolamentum. Только здесь находили свободный приют ересиархи. Монсегюрцы славились гостеприимством к своим собратьям. Сюда со всех концов Лангедока тайно привозили больных альбигойцев, и сам свирепый барон Мирепуа смягчался, когда присутствовал при трогательном обряде посвящения умирающего. Этот обряд часто происходил в его доме или на его дворе. Трибуналу поименно были известны лица, которые слушали Ламота или Мартена, но взять их из твердыни было невозможно.

Значение Монсегюра в эти годы было такое же, как Монтобана и Нима триста тридцать лет спустя или Ла-Рошели спустя почти четыре столетия[41]. Подобно им, Монсегюр был последним крепким оплотом гонимой веры и резиденцией ее патронов, людей храбрых, отважных, по-своему благочестивых, но в частной жизни мало отличавшихся от разбойников. При таких условиях Монсегюр был бы Государством в государстве, если бы не входил в удел, оставленный Раймонду VII. Последний жил в тесной дружбе его владетелем. Духовенство и инквизиция, правда, давно указывали ему на зловредную агитацию из Монсегюра, но неприступное положение замка среди пиренейских отрогов, на крутой и высокой скале, служило для графа достаточным поводом не принимать мер.

В начале крестовой войны этот замок с большим трудом был взят Симоном Монфором, но барон Мирепуа вместе с Переллой скоро прогнал крестоносцев и сам засел в нем. Петр Роже Мирепуа считал себя вассалом виконтов безьерских, был партизаном Тренкавеля и дрался за него; так как его сюзерен был теперь в изгнании, то он более никого не хотел знать над собою. Он разбойничал по дорогам и делал набеги на домены епископов и аббатов. Процессы 1243 года обнаружили все значение замка для ереси. Прелаты Нарбонны и Альби, в интересах «мира и веры», собрали наконец ополчение и решились положить конец подвигам барона. Сенешаль Каркассона помог им французским отрядом, чтобы одолеть «синагогу сатаны» и водворить мир в стране. Несколько провансальских баронов также присоединились к ополчению, которое двинулось на Монсегюр в марте 1244 года.

Альбигойцы поняли, что наступают на их последний приют; отдать его — значит проститься с мечтой о возможности возрождения их веры и с той ничтожной независимостью, которой они пользовались благодаря диким скалам Монсегюра, будто затерявшимся в море французского владычества. Так называемых «совершенных» оставалось в пределах Лангедока уже немного, но все они в этот год собрались, словно нарочно, в Монсепоре, поскольку в других местах им было куда более опасно. Своим неустрашимым духом они внушили геройство прочим единоверцам. Альбигойцы боролись за существование, а их последний защитник хотел отстоять свою феодальную гордость. Потому прелаты встретили удвоенное, отчаянное сопротивление.