Зеркальные числа - Тимур Максютов

Толика я, пожалуй, прощу. И не в честь общих воспоминаний юности. «Призрак», изображавший чужаков, заставил Парис сплотиться против общего врага, стать единым и независимым. Хотя они рассчитывали на другое.

В Зале Памяти, рядом с одинокой березой, поставили памятник Александре, единственной погибшей в той битве. Они хотели соорудить пятиметровый монумент мужеподобной валькирии в боевом скафандре и с бластером наперевес.

Я не дал.

Бритая наголо бронзовая Сашка сидит, забравшись в пилотное кресло с ногами. Греет руки кофейной кружкой и смотрит на звезды.

Звезды живы, пока есть тот, кто видит их свет.

Мы с семьей приезжали в Тамирну каждое лето.

Мать обожала прозрачный золотистый свет и сочетания цветов Тамирны – искрящийся аквамарин моря, нежность солнца на бархатной зелени холмов, уютную бурость старинных черепиц, мягкую белизну камня.

Отцу нравилась вкусная и обильная еда – в заливе Тамирны ловилась жирная рыба и щедро родился морской виноград, хрустящий и пряно-соленый прямо с поднятой из воды ветки, истекающий прозрачным пряным соком, будучи запеченным на углях. Корчмари Тамирны варили крепкое ароматное пиво, особый сорт на воде из древних каменных опреснителей, что также привлекало моего отца, и так год за годом наша семья выбирала проводить двухнедельный отпуск именно здесь.

По странному свойству разума запоминать последний из опытов, будто оборачивая исписанные листы памяти в крепкую обложку из того, что испытано в конце – ярче всего я помню наше последнее лето в Тамирне, мне тогда было одиннадцать лет. Мои семилетние сестры вредничали, воровали сладости и говорили между собою на странном своем, птичьем близнецовом языке. Мама надевала соломенную шляпу с огромными полями, чтобы не загореть, стоя с мольбертом на солнцепеке. Мы возвращались с прогулки, спускаясь с зеленого холма вдоль белого русла опреснителя огромными великанскими шагами, земля билась в пятки и тут же тянула дальше, продолжать бег, не останавливаться, пока не обежишь ее всю, огромную, щедрую, теплую. Отец подкрадывался к маме, поднимал ее на руки и кружил, смеясь в густые усы, а она смеялась, размахивала кисточкой с каплей изумрудной зелени на конце, и мы смеялись – без особых поводов, просто от счастья и солнца. Щурясь от жидкого света на воде, мы поднимали из моря скользкие ветки, тяжелые от созревших ярко-алых ягод винограда – будто кто-то забрызгал мохнатую зелень каплями крови. Двухэтажный съемный дом пах кипарисом, водорослями, мятой и старым деревом. С его скрипучей веранды было видно далекий лес, горы и Дом-на-Утесе – высокий, асимметричный, с резным балконом и антрацитово-черной черепицей над белизной стен.

– Говорят, там испокон веку живет семейство ведьм, – сказала Аделька, ради возможности пощекотать мое воображение переходя с птичьего языка на человечий. – Им оттуда виден весь город, каждый уголок.

– Триста лет там рождаются одни только девочки, – подхватила Дора, глядя мне в лицо большими темными глазами. – А если вдруг какой случайный мальчик… его живьем закапывают в саду. А если какой мужчина полюбит ведьму, то и он навсегда там остается…

Сестры, зловеще хохоча, убежали на пляж, а я принес из своей комнаты недавно подаренную отцом настоящую армейскую подзорку, залег в гамаке и уставился вверх. Разобравшись, какие колесики и винты отвечают за резкость, я с интересом разглядывал деревья в саду, старинную каменную кладку, склоку на крыше двух живописных ворон – одна была с зелеными подкрыльями, вторая – с красными. Над трубой водосбора сидела большая рыжая кошка и задумчиво заглядывала внутрь. А на узком балконе под самой крышей стояла девочка лет шести и смотрела прямо на меня, будто бы могла меня видеть. У нее были очень светлые кудрявые волосы, круглые щеки и белое платье с цветами. Девочка прищурилась в небо – и на перила балкона к ней слетел небольшой гладкий коршун, из тех, что не приручаются, а в неволе, потеряв надежду освободиться, расклевывают себе грудь и вырывают сердце. Девочка наклонилась к коршуну и послушала его, кивая головой, потом почесала пальчиком под клювом и тот улетел. Я смотрел, разинув рот. Девочка зевнула и вдруг помахала мне рукой, хотя между нашими домами было фурлонгов шесть, а то и все восемь. От неожиданности я выпал из гамака, тут же поднялся, сложил пальцы обеих рук в отводящий колдовство жест, подобрал подзорку и, хромая, но старясь не бежать, удалился в дом. Сердце мое сжималось от тревоги, предчувствия чего-то большого и сложного, к чему я совсем не был готов.

Предчувствия Мелани.

Мы прекратили приезжать в Тамирну после смерти отца – пенсия павшего офицера Корволанты позволяла его вдове и детям не голодать и не жаждать, но и только. На летние поездки теперь не хватало денег, а когда платья моих сестер становились им коротки, мама покупала ткань – не отрез, как раньше, а обрезки в локоть шириной, и наставляла юбки, хмурясь при свете газовой лампы. Она часто плакала, красота ее будто бы покрылась тонким слоем соленой пыли, как полежавшая в воде статуэтка. Чтобы купить мне, пятнадцатилетнему, кадетское обмундирование, матери пришлось продать большинство украшений и сувениров, многими из которых она дорожила, и часть своих картин. Картины уходили не так дорого, как она надеялась, но нужда не позволяет тем, кто живет под ее серой тенью, ждать и торговаться. Надежно спрятанный в кроне старого ореха, я смотрел, как слуга уносит за покупателем в синем лаковом цилиндре золото моего детства – зеленые холмы, медовый свет, белое небо Тамирны. Я заплакал.

– Это все из-за тебя, – сказала Аделька, незаметно взобравшаяся на мое дерево и угнездившаяся рядом на ветке. – Шел бы работать на опреснительную фабрику, туда форма не нужна. Наоборот бы в дом деньги приносил.

– Дура ты, нельзя ему, – эхом отозвалась из-под дерева Дора. – Так он никогда не догонит свою судьбу. Его судьба – служить в Корволанте. Он станет офицером и платить ему будут в десять раз больше, чем на фабрике.

– Или убьют в первом же сражении… Но если и так, то маме пенсию повысят, будут и за него платить…

– Не хочу, чтобы Ленар умер, – разревелась Дора. – И не хочу, чтобы за папу платили, хочу чтобы он вошел в ворота, прямо сейчас, живой, сказал что все это ошибка…

Я спрыгнул вниз и обнял ее. Сверху на нас леопардом обрушилась Аделька, мы повалились все вместе в сырую траву, держась друг за друга и рыдая.

– Я тоже по нему скучаю, – сказал я глухо. Мы сидели в саду, пока не стемнело, и усталый голос мамы не позвал нас к ужину.

На следующий день я попрощался с матерью и сестрами, надел новую форму и дошел до самого конца города, где начинался лес, где стояло высокое, похожее на кованую теплицу, здание вокзала и тихо гудел серебристый рельс поезда. К вечеру я был уже в Академии Корволанты – серые гранитные стены, тяжелое дерево потолков и неимоверное количество конных статуй, даже в душевой из барельефа на стене смотрел, выкатив глаза, огромный бронзовый жеребец, и бил копытом в мокрые и мыльные плиты пола.