Каботажное плаванье - Жоржи Амаду

И снова позвонит мне из Рима Альфредо Бини, снова скажет:

— Ну, сколько ты сдерешь за сценарий? Только представь — индейцы, девственные джунгли, заросли каучуковых деревьев, золотоискатели… Подпишем контракт и сейчас же запустимся — ты же меня знаешь, я посулами не кормлю. Плачу в долларах. И как славно мы повеселимся в лесах Амазонии! А?

С каждой оказией я посылаю Альфреду Кнопфу баиянские сигары — его имя выгравировано на каждой коробке и повторено на бумажной ленточке, обвивающей каждую «регалию», изготовленную, как полагается, вручную, скрученную о бедро мастерицы. Фернандо Суэрдик, владелец табачной фабрики в Сан-Феликсе, ревнитель и хранитель традиций, щедро и безвозмездно делится со мной лучшими образцами своей продукции. Кнопф, знающий толк в курении, заявляет мне, что баиянские сигары равных себе не имеют, уступая только кубинским, но те уж — вне конкуренции. Между прочим, это мнение американского издателя разделял и советский человек — писатель Илья Эренбург: он тоже очень высоко ценил баиянские сигары, отдавая, правда, предпочтение самым дешевым и крепким, не фабричным, а рыночным.

Но вот настал день, когда мой друг Алфредо Машадо, вернувшись из Соединенных Штатов, сообщает: его тезка Кнопф, хоть и просил его ничего мне не говорить, чтобы не огорчать, разлюбил сигары, утратил к ним вкус. По раз и навсегда заведенному, нерушимому ритуалу, он ровно в десять утра, присев рядом со своей Хелен в саду на скамейку, наслаждался первой сигарой. И вот так случилось однажды, что он раскурил кубинскую, «упманн», выпустил первый клуб дыма и… — и ничего. Никакого удовольствия. Не воспарил против обыкновения вместе с плотным сизым облачком табачного дыма в поднебесье. Пропала радость. И с тех пор перестал Кнопф предаваться сигарному сладострастию, находить отраду в разных оттенках аромата и вкуса, исчезло удовольствие от самого процесса курения. Все кончилось раз и навсегда.

— Об одном молюсь: не дай Бог, я и вино разлюблю — что ж тогда останется на мою долю?

И Господь внял, и этой отрады Кнопфа не лишил. В 1979 году мы с Зелией приехали в Америку на юбилей старого друга и неизменного издателя, который созвал на свой девяностый день рождения лишь самых близких. В Парчейзе, где проходило скромное торжество, мы, по приглашению Хелен, провели целую неделю. Альфред сам отбирал для праздничного стола белое и красное, сам наливал вина гостям, предварительно отведав, закрывал глаза, смакуя и наслаждаясь.

На торжественное заседание в Бразильскую академию члены ее являются в парадных мундирах, богато расшитых золотыми пальмовыми ветвями. На длинноногом и сухощавом Афонсо де Мело Франко или на потомственном аристократе Алсеу Аморозо Лиме они сидят как влитые, иные, вроде Барбозы Лимы, носят мундир нараспашку, будто самый обыкновенный пиджачок, и чувствуют себя в нем вполне непринужденно. А кое-кому — мне, например, мундир пристал как корове седло, я сам себе напоминаю мальчика на побегушках из богатого дома. То ли дело — Афранио Коутиньо, к морю не имеющий ни малейшего отношения, но импозантный, как адмирал флота.

Афранио, профессор Федерального университета, в ту пору был еще и деканом философского факультета, помещавшегося в выстроенном англичанами здании — там, в 1922 году, на Международной ярмарке, приуроченной к столетию независимости Бразилии, находился британский павильон. А рядышком — французский под названием «Малый Трианон», туда и вселилась наша Академия.

…Афранио демонстрирует себя, свой мундир и ученость перед цветником прекрасных дам, расточает им комплименты, ведет светскую беседу, и в этот миг ему сообщают, что на его факультете творится что-то неладное. Оказывается, студенты устроили яростную и неистовую манифестацию против правящей нами военной диктатуры. Диктатура отреагировала мгновенно и свирепо: прислали взвод солдат под началом лейтенанта, накачанного приказами, как касторкой. Вломились на факультет, где шел митинг, чтобы арестовать самых злостных смутьянов.

Афранио, несущий ответственность и за здание, и за вверенное его попечениям юношество, не колеблется ни секунды. Он просит извинения у дам и у коллег-академиков и направляется в дом по соседству, дабы гарантировать неприкосновенность факультета и права своих подопечных. Левая его рука лежит на эфесе шпаги, в правой — наполеоновская треуголка.

Зрелище, представшее его очам, приводит его в сильнейшее негодование: солдаты уже разогнали митинг, а двоих закоперщиков тащат по факультетскому двору к своему грузовику, чтобы отвезти в казарму и уж там без помехи потешить душу. Афранио в ярости начинает кричать и размахивать шпагой. Солдатня при виде адмирала в полной парадной форме отступает, отпускает несчастных и ретируется. Лейтенант, слегка оробев, вытягиватся перед ним и уводит своих костоломов.

Доблесть академика обошлась ему дорого. Афранио попал под суд и чудом избежал тюрьмы. Его обвиняли в том, что он, незаконно надев военно-морскую форму, на ношение которой не имеет ни малейшего права, препятствовал представителям органов правопорядка этот самый порядок наводить… Но кто же виноват, что солдаты с перепугу приняли члена Академии литературы за флотоводца?

Второй час ночи. Улица пустынна. Алфредо Машадо очень удивляется — где же охрана, где служба безопасности? Шофер распахивает дверцу черного лимузина. Это машина президента Португалии. Да, только что в квартире Жозе Карлоса де Васконселоса[100]состоялся ужин с президентом Рамальо Эанешем: кроме хозяев дома, были мы с Зелией и Алфредо. Он продолжает удивляться, поскольку привык к целым полчищам охранников, к легионам полицейских в форме и в штатском, которые у нас в Бразилии стерегут покой дорвавшихся до власти «горилл». А тут законно избранного президента с супругой сопровождает один-единственный молодой человек. Значит, не нуждается в защите тот, кто пользуется уважением народа.

Для нас это уже не новость, мы такое чудо уже однажды наблюдали. Когда президент исполнял свой первый срок, писатель Мануэл Теллес устроил обед в Лиссабонском отеле «Гиншо», позвал нас с Зелией, Жамеса, Антонио Селестино. В назначенный час мы, как велит протокол, стали у подъезда, и из подъехавшего автомобиля вылез Рамальо Эанеш, протянул руку и помог выйти жене, Марии Мануэле. Никакой охраны.

В тот раз президент был не очень весел — оттого, быть может, что принял на себя ответственность за страну совсем недавно, еще не освоился в новом положении и хотел выглядеть значительным и серьезным. Но зато по истечении обоих своих пятилетних мандатов он уже хохотал не хуже нас, грешных, над рассказами Калазанса Нето, который и покойника может рассмешить. Кто не слышал его — несчастнейший человек, а может, и наоборот — счастливейший: ему, значит, еще предстоит это удовольствие. Я-то все его байки уже выучил наизусть.

Долго еще недоумевал Алфредо Машадо: президент и «первая леди» приезжают поужинать запросто — и никакой охраны! Въяве увидел он разницу между утром португальской демократии и беспросветными потемками бразильской хунты.