Бунтующий человек. Недоразумение - Альбер Камю

Но, несмотря на все свои победы, исторический абсолютизм продолжает сталкиваться с непобедимым стремлением человеческой природы, секрет которой хранит Средиземноморье, всегда считавшее ум родным братом безжалостному солнечному свету. Бунтарская мысль, мысль Коммуны или революционного синдикализма, не переставала яростно противопоставлять его и буржуазному нигилизму, и нигилизму цезаристского социализма. Авторитарная мысль в результате трех войн и физического уничтожения бунтарской элиты поглотила эту освободительную традицию. Но ее жалкая победа носит временный характер, и битва не кончена. Европа всегда существовала в этой борьбе между полднем и полночью. Она деградирует, только дезертируя с этой войны и заменяя день ночью. Сегодня мы видим самые спелые плоды этого нарушенного равновесия. Лишенные своей посреднической роли, оторванные от природной красоты, мы снова погружаемся в мир Ветхого Завета, зажатые между жестокими фараонами и неумолимыми небесами.

Тогда посреди всеобщего ничтожества возрождается старый порыв, и природа снова восстает против истории. Разумеется, речь идет не о том, чтобы что-либо подвергнуть презрению или превозносить одну цивилизацию над другой, а о том, чтобы просто сказать, что существует философия, без которой современный мир не сможет долго обходиться. Разумеется, в русском народе есть то, что способно придать Европе жертвенную силу, а в Америке — то, что может сообщить ей необходимую созидательную мощь. Но юность мира по-прежнему существует на тех же берегах. Брошенные в истерзанную Европу, где, лишенная красоты и дружбы, умирает самая гордая из рас, мы, средиземноморцы, по-прежнему живы тем же светом. Во тьме европейской ночи солнечная мысль двуликой цивилизации ждет своего восхода. Но она уже освещает пути к истинному господству.

Истинное господство состоит в том, чтобы отдать должное предрассудкам времени, прежде всего самому глубокому и самому горькому из них, требующему, чтобы человек, освобожденный от излишеств, был сведен к убогому послушанию. Чрезмерность может быть святой, это правда, но лишь ценой ницшеанского безумия. Что такое душевное опьянение, выставляющее себя напоказ на сцене нашей культуры, — все то же головокружение чрезмерности, все то же помешательство на невозможном, оставляющее след ожога на каждом, кто хоть раз с ним соприкоснулся? Разве Прометей хоть когда-нибудь принимал облик илота или прокурора? Нет, наша цивилизация выживает в самодовольстве трусливых и злобных душ, в мелком тщеславии постаревших подростков. Вместе с Богом умер и Люцифер, и из его пепла возродился мелкий бес, не понимающий даже, что за авантюры он затевает. В 1950 году чрезмерность всегда означает благоустроенность, а иногда и карьеру. Напротив, мера — это вечное напряжение. Наверное, она улыбается, и наши труженики апокалипсиса, сотрясаясь в конвульсиях, ее за это презирают. Но эта улыбка сияет на вершине бесконечного усилия — в ней заключена дополнительная мощь. С какой стати мы должны принимать эти отчаянные судороги измельчавших европейцев, являющих нам лик скудости и разучившихся улыбаться, за высший образец?

Подлинное безумие чрезмерности умирает или создает собственную меру. Оно не заставляет умирать других, чтобы обеспечить себе алиби. На высшем пике страдания оно находит свой предел, на котором, как Каляев, в случае необходимости приносит себя в жертву. Мера — не противоположность бунта. Именно бунт и есть мера, именно бунт организует, защищает и воссоздает меру вопреки истории и ее хаосу. Самая природа этой ценности служит гарантией того, что она не может быть ничем иным, кроме надрыва. Мера, рожденная из бунта, может жить только бунтом. Она есть постоянный конфликт, вечно возбуждаемый и вечно укрощаемый умом. Она не торжествует ни над невозможным, ни над бездной. Она ищет равновесия с ними. Что бы мы ни предпринимали, чрезмерности всегда найдется место в человеческом сердце — там, где таится одиночество. Каждый из нас несет в себе свою каторгу, свои преступления и свои опустошительные разрушения. Но наша задача не в том, чтобы натравить их на мир, а в том, чтобы бороться с ними в себе и в других. В основе этой борьбы и сегодня по-прежнему лежит бунт как извечная воля не поддаваться давлению, о которой говорил Баррес. Прародитель всех форм, источник подлинной жизни, бунт позволяет нам устоять на ногах в бесформенном и яростном историческом потоке.

Итак, для человека остается возможность действовать и мыслить на среднем уровне, который ему и присущ. Любое более амбициозное предприятие оборачивается противоречиями. Абсолют не достигается и тем более не создается через историю. Политика — не религия, иначе она превращается в инквизицию. Каким образом общество могло бы определить абсолют? Возможно, каждый ищет этот абсолют для всех. Но на обществе и политике лежит ответственность только за управление общими делами, чтобы у каждого был досуг и свобода заниматься этим общим поиском. Тогда история больше не сможет быть объектом культового поклонения. Она не более чем повод, из которого бдительность бунта позволяет извлекать пользу.

«Одержимость жатвой и равнодушие к истории — вот две оконечности моего лука», — прекрасно сказал Рене Шар. Если историческое время сотворено не из времени жатвы, то история есть не более чем зыбкая и жестокая тень, в которой человеку нет места. Тот, кто отдается такой истории, отдается пустоте и, в свою очередь, превращается в ничто. Тот же, кто отдается времени жизни, дому, который защищает, и достоинству живых, тем самым отдает себя земле и собирает урожай, питающий его и дарующий новые семена. В конечном итоге историю двигают те, кто умеет в нужный момент восстать против нее. Это подразумевает бесконечное напряжение и судорожную безмятежность, о которой говорит тот же поэт. В сердцевине этого надрыва и есть настоящая жизнь. Она и есть этот надрыв, тот дух, что парит над вулканами света, безумие равновесия, изматывающая потребность меры. На рубежах полного опасностей пути, пройденного бунтом, мы слышим не оптимистические заклинания, с которыми нам, достигшим предела страданий, нечего делать, а умные и мужественные слова, здесь на морском берегу означающие одну и ту же добродетель.

Сегодня нет мудрости, способной претендовать на большее. Бунт постоянно бьется лбом о зло и снова и снова устремляется вперед — ничего другого ему не остается. Человек может обуздать в себе все, что может быть обуздано. Он обязан исправить в творении все, что может быть исправлено. Но даже после этого, даже в совершенном обществе дети будут продолжать умирать вопреки всякой справедливости. Даже напрягая все силы, человек способен лишь попытаться арифметически уменьшить существующую в мире боль. Но несправедливость и страдание никуда не денутся и даже в сокращенном виде не перестанут вызывать возмущение. «Отчего?» Дмитрия Карамазова будет звучать по-прежнему, а искусство и бунт умрут только с последним человеком.

Зло, конечно, существует, и люди в своем неистовом стремлении к единству его накапливают. Но в основе этого беспорядочного движения лежит иное зло. Перед этим злом, перед смертью, человек в глубине души взывает к справедливости. Историческое христианство ответило на этот протест против зла только обещанием царства небесного и вечной жизни потом, требующим веры. Но страдание подтачивает надежду и веру, обрекая на одиночество и оставаясь необъяснимым. Толпы тружеников, утомленных страданием и смертью, суть толпы без Бога. Отныне наше место рядом с ними и подальше от старых и новых доктринеров. Историческое христианство переносит исцеление мира от зла и убийства за пределы истории, тогда как страдаем мы от них в истории. Современный материализм полагает, что нашел ответы на все вопросы. Но, прислуживая истории, он расширяет область исторического убийства, в то же время оставляя его без объяснения, если не считать ссылок на будущее, для чего также нужна вера. В обоих случаях требуется ждать, а пока невинные продолжают умирать. За двадцать веков сумма зла в мире не уменьшилась. Второе Пришествие — ни божественное, ни революционное — не состоялось. Несправедливость все так же неотделима от страдания, пусть даже заслуженного в глазах людей. Все так же вопиет долгое молчание Прометея перед лицом одолевающих его сил. Но за это время Прометей увидел, что и люди с издевкой обернулись против него. Ему, стиснутому между человеческим злом и судьбой, террором и произволом, не остается ничего, кроме бунтарской силы, чтобы спасти от убийства то, что еще может быть спасено, и не уступить гордыне святотатства.