Поклонение луне. Книга рассказов - Елена Крюкова

Все это запомнила и рассказала грамотная душа черной пантеры, бывшая с душою Святой Иезавели до последнего вздоха.

Славься, славься, славься, великий Ра.

Звери тебя не забудут.

Век воли не видать.

Я каждый раз вставала перед этим пространством, как перед иконой, помолясь. Нельзя сказать, чтоб это было зеркало. Скорее это напоминало картину. Плоскость холста, нежную, в пупырышках, густо закрашенную. Оно могло появиться передо мною внезапно, меня не спросясь. Где угодно: на улице, во время сутолочной ходьбы из-за добычи пропитания, в кафе, среди ароматных табачных дымов, при отходе ко сну, в любовных объятиях. И я выпрямлялась перед этим пространством, строго стояла перед ним, навытяжку, и молилась только об одном: чтобы та сила, которая его вызывает для меня из неведомого мне бытия, меня взяла туда совсем, ибо тяжело вести двойную жизнь, плохо, невозможно. Отказывает разум, а в груди словно бы два сердца. И одно из них надо вынуть, жестко разрезать грудь, взломать ребра, вырвать его с корнем. Иначе – гибель: двухсердечный человек жить не может, так же, как рожденный в обычном мире младенец с трехкамерным сердечком.

Воздух дрожал, раздвигался. И я вступала туда. Это была просторная, залитая щедро солнечным светом зала в грязном приморском ресторанишке; всюду звучала гортанная птичья речь с раскатистыми «эль» и «эр», веселые песни доносились с улицы, пахло сладким вином, на засиженных мухами и осами столах, на больших глиняных блюдах гроздьями лежал светло-зеленый и густо-лиловый виноград, а на столике, рядом с которым стояла я и куда я старалась не смотреть, – возвышалась фаянсовая ваза с ярко-красными вареными раками, и те двое, те безумные двое отламывали от раков клешни и шейки, очищали их грациозно, клали бело-розовое мясо себе в рот и смеялись при этом, так смеялись, что жить не хотелось на свете.

Я стояла к ним спиной. Я, кося глазом в их сторону, хотела рассмотреть, что они делают, услышать, о чем они говорят. Я великолепно знала, как они выглядят, – все до волосочка, до зубной щербинки, до родинки, до завитка кружева у горла. Я знала, как их зовут: Джорджино и Маринетта, да, Джорджино и Маринетта, именно так. Чего ради я, русская девка, вижу в тысячный раз этот иностранный сон?!.. – неистово спрашивала я себя, когда все это на меня накатывалось, но бесполезен и бессмыслен был этот холодный вопрос: меня с ног до головы окатывало кипятком, когда я стояла вот так, спиною к столику, за которым они сидели, и не смотрела на них, – а видела все. И знала все.

Темно-красный бархат скатерти. Она крутит из бахромы косички, усмехается. Маленькое, собачье, болонкино личико, широкий рыбий рот, свежа, молода. Девчонка. Или молодится? Ноги под столом – в туго обтягивающих икры и бедра лосинах цвета леопардовой шкуры. Это очень модно. Она следит за модой. Носик пипочкой. Росту она никакого: от земли два вершка, – и кичится своею миниатюрностью. «Я карманная женщина», – любит повторять она кокетливо. Ее кокетство – деревенское, наивное. Ее волосы похожи на светлую, тщательно расчесанную мочалку. Они длинные и пахнут всевозможными духами. Она покупает всякие духи, чтобы нравиться ему, чтоб он нюхал ее и удивлялся: опять пахнет по-новому, – и всегда пылко и жадно хотел ее. А он? Он пристально глядит на ее шею, на грудь, на широко улыбающийся рот, поглощающий мясо вареных раков вперемешку с виноградом, глядит-глядит, не выдерживает, приближает бородатое, мрачное, словно бы грязное, лицо к ее беленькому полудетскому личику и шепчет:

– Поцелуй меня.

Она поворачивается к нему всем тщедушненьким тельцем, всем собачьим, меленьким существом своим, и горячо, раскрывая цветочком свои влажные, большие губы, целует его, бородатого, мохнатого. Вот оно, соединение людей. Зачем?! Зачем эта вечная сила, зачем всегда двое, соединяющие уста и тела, – а если сердца? А если жизни?! А если еще есть я, живая я, и кто-то властный втравил меня в их сдвоенную, любовную жизнь, и я расхлебываю чью-то чужую кашу, и я понимаю, что или мне не жить без него, или ей, болонке, мочалке, деревенской малютке, дурочке, не жить на свете.

Нацеловавшись, они заканчивают трапезу. Доедают виноград, старательно ощипывая огромные кисти, – ах, это сорт «кардинал», гляди-ка, у него и шкурка такая… алая, цвета кардинальской мантии, – хитрые лисы все эти кардиналы!.. – досасывают раковые панцири, ногтями больших пальцев, как бывалые жители приморья, вычищая остатки мяса и сладких внутренностей: помилуй Боже, этот рак когда-то ходил по дну, жил среди камней, и вот мы его съели, эх мы, жестокосердые, жуткие монстры, живоглоты мы, вот мы кто!.. – допивают белое вино из узких стеклянных бокалов, щурясь сквозь цветное стекло друг на друга, показывая друг другу язык, рожки, всякую любовную чушь, складывая рты клювиком, посылая воздушные поцелуйчики. Хорошо. И это я претерплю. Только бы они не встали. Только бы не пошли навстречу мне. Иначе мне придется бежать. А я должна их встретить лицом к лицу.

Встают! Скрип ножек стульев, легких, плетеных, белоснежных стульчиков, о заплеванный – якобы мраморный, поддельно-размалеванный – пол ресторанишка. Официант метнулся вбок, еле удержав поднос с кувшином лимонного сока, испуганно от меня шарахнувшись, – видно, лица моего напугался. Я иду мимо официанта, сквозь официанта. Иду к ним. Как хорошо, что сегодня я надела свои самые лучшие, самые новые туфли на каблуках, я красива, я хороша, я еще не совсем стопталась и повытерлась, я не ударю в грязь лицом, – я еще молода, я еще – женщина, и на мне туфли от Пьера Мореля, да, перламутрово-белые, узконосые лодочки, на шпильках, блестят, как на свадьбу. На свадьбу.

Они, переговариваясь и пересмеиваясь, идут ко мне, и я отчетливо вижу, как его волчье, сужающееся к подбородку, заросшее черной шерстью лицо красиво и страшно ухмыляется – он увидел меня, в этом нет сомнения, ну что же, вот она я. Джорджино. Помню запах его дохи, в нее он заворачивал меня, мерзнущую, защищал от ветра на зимней набережной, и густо-сине-зеленое, страшное, как он, море тяжко било всем телом в гранитный набат камней, молов, пирсов, парапета. Заворачивал, как добычу. И когтил. И смеялся. Да нет, не смеялся – хохотал страшно, как море. А я воробьем грелась в дохе, крепко, спасительно – навек – прижималась к нему. Шел вечер. Шла ночь. Шел снег, мокрый снег, заматывал море бинтом. Разлапистые сосны щупали ветвями грудь Луны. Корабли на приколах целовали носами причалы. О как орали чайки! Визжали! Чайки падали из лунного решета, крошились, разламывались надвое, натрое, и синие, темные мантильи бегущих туч накрывали их непобедимыми сетями. И голуби, голуби спускались с небес, как Святые Духи. Они обрушивались из невидимого ковчега, это Ной выпускал из ковчега голубя на землю, и он тут же множился, плодился, разлетался на все четыре, на все восемь сторон света: на Розу Ветров. Голуби садились нам на плечи, на головы, на руки, брали крошки ресторанного печенья из наших ртов, из зубов. Да, вкусное здесь печенье пекли. В этом самом ресторанчике. Овсяное. Сладкое, как мед. «Голуби, прочь! – кричал Джорджино. – Пошли вон!.. Вы – мужики, голуби!.. Мужики!.. А чайки – те – джентльмены!.. Эй, джентльмены!.. Подите сюда, налетайте!.. Откушайте, прошу вас!..» И он склонялся в юродивом поклоне перед чайками, в обеих вытянутых руках протягивая им куски нежнейшего печенья. А я?.. Что делала тогда я?.. Ах, да. Я притворно плакала и кричала: дай мне, мне, это мое любимое печенье, – потом замолкала и восхищенно обхватывала его выпростанными из жара дохи руками, глядя на синее пламя моря. И он совал мне в рот остатки печенья, а потом грубо, неудержимо целовал меня.