Нью-Йорк - Москва - Любовь - Анна Берсенева

– Потом, ма, – вздохнула Алиса. – Ну, в Москве была нелетная погода. Метель.

– Но рейс прибыл, я узнавала! Я еду к тебе?..

В мамином вопросе соединились нерешительные и хлопотливые интонации. Их соединение составляло суть ее характера и жизни.

– Да, конечно. – Если бы она сказала «нет», мама не приехала бы. Но Алиса не могла сказать такое после года разлуки. – Я буду дома, приезжай.

Живя в одном городе, они виделись с мамой так редко, словно были планетами, вращающимися по разным орбитам. Да, собственно, так оно и было. Робость перед жизнью, которая являлась главным качеством Ксенни Лейденсен, действовала на ее дочь угнетающе.

К маминому появлению Алиса успела принять душ и сварить кофе.

– Как ты переменилась, девочка моя! – с порога воскликнула Ксенни. – Ты всегда была красавица, но теперь просто засияла. У тебя был успех в Москве?

– Да, – кивнула Алиса. – Спектакль шел успешно.

– Почему же его закрыли?

– Потому что он не окупался. В Москве билеты не могут стоить двести долларов, даже на бродвейский мюзикл. Иначе будут заполнены только первые ряды.

– Все-таки это слишком непонятная страна. – Ксенни передернула плечами так, будто ее единственная дочь провела год в преисподней. – Хорошо, что ты наконец дома.

– Да. Я наконец дома.

Алиса сама расслышала пустые интонации в своем голосе. И, конечно, их расслышала мама.

– С тобой что-нибудь случилось в Москве?

Теперь робость вышла в ее голосе на первый план, потому что ситуация была ей неясна, а значит, время хлопотливости еще не настало.

– Да. Мама, прости, я пока не могу об этом говорить. Потом, ладно?

Она не то что не могла говорить об этом – просто она вообще могла сейчас говорить только с Тимом. О чем угодно. Как и вчера, как и все то время, что они были вместе. Он обидел ее, обидел ни за что, но это почему-то не изменилось.

– Я думаю, ты влюбилась, – вздохнула Ксенни. – Впрочем, я не могу быть уверена. Ты слишком своеобразна, и твои реакции непредсказуемы.

– Я похожа в этом на бабушку Эстер? – неожиданно спросила Алиса.

Она не собиралась ни о чем таком спрашивать – ей было не до семейных преданий. Вопрос вырвался сам собою, но, когда он прозвучал, Алиса поняла, что ей важно услышать ответ. Почему-то важно…

– Да, – помолчав, ответила мама. – И я не знаю, на горе это тебе или на счастье.

– Почему? – удивилась Алиса.

Такое она слышала от мамы впервые!

– Потому что она была… Ведь она была непредсказуема в своих поступках не из-за взбалмошности, а потому, что видела людей насквозь и реагировала на них без оглядки на чужое расхожее мнение. Не думаю, что она была от этого счастлива.

– А вообще, ма… Вообще – она была счастлива, как ты думаешь?

– С отцом? – уточнила Ксенни. – Да, с моим отцом, с твоим дедом, она была счастлива. Глубоко, глубинно счастлива, так она говорила. Было бы странно не быть счастливой с мужчиной, который так тебя любит. Но, знаешь… – Ксенни помедлила. Вид у нее был немного растерянный: ей редко приходилось разговаривать с дочерью на такие темы. Да, можно считать, и вовсе не приходилось. Наверное, нынешний разговор возник только потому, что она была взволнована Алисиным приездом. – Знаешь, дорогая, я думаю, по большому счету, она счастлива не была.

– Почему?

Алиса смотрела на маму пристально, как будто та могла сообщить ей нечто важное. Решающе важное для ее жизни.

– Мне трудно сказать наверняка. Ты же понимаешь, я и она… Невозможно сравнивать. Прежде я думала, она была несчастлива оттого, что не реализовалась в жизни. Ведь сама посуди, из нее, в сущности, ничего не вышло: она с детства мечтала стать актрисой и не стала, любила большой город и почти всю жизнь прожила в глуши… С ее норовом ей нелегко было среди женщин с ранчо, ты ведь и сама понимаешь. Но когда я думаю об этом иначе… Немножко более глубоко, чем я обычно думаю. – Мама растерянно улыбнулась. – Так вот, когда я думаю глубже, то мне кажется, дело не в этом. По-моему, она не переживала из-за своей неудавшейся карьеры. А на соседок с их мнением ей точно было наплевать. Даже когда плевать на это было в ее положении опасно. Она и сама была бесстрашна, и муж дунуть никому не позволял в ее сторону, она ведь тебе, наверное, рассказывала.

– Рассказывала. – Алиса улыбнулась. – Особенно про то, как она рожала тебя.

– Да, это знаменитая история. – Ксенни улыбнулась тоже. – Жаль, что после таких волнений я получилась такая вялая.

– Ну что ты, ма! – воскликнула Алиса.

– Я говорю то, что есть. Я разочаровала ее еще в раннем детстве. Так же, как ты еще в раннем детстве ее очаровала. Она ведь не сказала со мной ни слова по-русски, а тебя учила своему языку, даже, кажется, стихи тебе читала. Это показательно. – Ксенни помолчала и вдруг произнесла с глубокой, несдерживаемой страстью: – Все-таки она виновата передо мной! Мама много для меня сделала, это правда, да что там говорить, она просто не дала мне погибнуть… Но все-таки, если бы она была терпимее к моему ничтожеству, моя жизнь могла сложиться иначе. Или если бы папа прожил чуть подольше, – улыбнулась она. – Он любил меня такую, как есть. Он не понимал, как можно относиться иначе к чему-либо в мире.

– Ты говоришь о… О том, что было между тобою и моим отцом? – осторожно спросила Алиса. – Но при чем же здесь бабушка?

– Я говорю о том, что было перед этим. Перед тем, как я сбежала из дому. – Алиса видела, как сильно взволнована мама. Она никогда не видела ее в таком состоянии. Светлые, непонятного цвета глаза Ксенни сверкали каким-то очень сильным чувством. – Конечно, я была тусклая, вялая, во мне не было ни ее огня, ни отцовского света. Непонятно, как у них могла получиться такая дочь! Но все-таки и мне нужно было хоть немного понимания… Я помню, как пришла к ней в кухню – она пекла что-то к ужину, хотя вообще-то не любила готовить, – и сказала: «Знаешь, мама, я все-таки решила, что мне правильнее будет сосредоточиться после школы на карьере, а не на семье. С моей внешностью я вряд ли найду такого мужа, чтобы ему стоило посвятить жизнь. А карьеру я, может, и сделаю, если правильно выберу профессию».

– И что она ответила?

Алиса почти не дышала.

– Что ответила? – усмехнулась мама. – Она пожала плечами – так, знаешь, как она до старости умела, с такой невыразимой снисходительностью, и сказала: «Разве такие вещи решают отвлеченным размышлением? Надо жить всей жизнью, она сама даст тебе знак. Может, жестко, но честно. В этом она и состоит, а вовсе не в каком-то призрачном ее результате. Впрочем, – она окинула меня вот этим своим снисходительным взглядом, – у тебя совсем нет чувства жизни. Тебя ничто по ней не ведет». Самое ужасное, что это была правда. Ведь это и до сих пор так, разве я не понимаю? Но теперь мне сорок, и я понимаю это спокойно. А тогда мне было пятнадцать, и мне захотелось утопиться после маминых слов. Но я не утопилась, а просто ушла на вечеринку к Кэтти Уэст и накурилась марихуаны. И решила, что не вернусь домой, и уехала на мотоцикле с каким-то парнем, которого разглядела только в тот момент, когда он уже снимал с меня трусы, да и то не разглядела. Я сидела у него за спиной на мотоцикле и хохотала, и рыдала, и моя ничтожная жизнь была мне совершенно не нужна, и…