Патриот - Андрей Рубанов

– Песню – запевай! – приказывает сержант.

– Несокрушимая и легендарная… – хочет крикнуть салабон Знаев, но горло перехватывает от усталости.

Прочие тоже молчат.

– Что, никак? – усмехается сержант.

Ему никто не отвечает.

В гулкой прохладной столовой четыре сотни бойцов прекращают жевать: встречают вернувшихся с уголька бедолаг восторженным рёвом, свистом и хохотом.

– Макияж что надо!

– На дискотеку собираетесь?

– Красота – это страшная сила!

– Ресницы свои? Или – наклеил?

– Припудриться забыли!

– И губы накрасить!

Салабон Язбердыев, вдруг застеснявшись, обильно смачивает слюной большой палец и старательно трёт веки, но только размазывает грязь вокруг покрасневших раскосых глаз.

Меж длинных столов леопардами расхаживают хмурые сержанты.

– Прекратить разговоры!

Глухо и слитно звенят алюминиевые ложки.

Знаев жадно глотает прохладную солёную кашу.

«Хороший день, – думает он. – Может быть, лучший, за все шестьдесят дней службы. Главное – не забыть одолжить у курящих товарищей спичку и вычистить воркутинский уголь из-под ногтей».

Ещё спустя мгновение рядовой Знаев просыпается.

Теперь он старше на четыре с половиной жизни, но эта мысль не сразу до него доходит.

Он давно не салабон, и давно не рядовой, и весь уголь, который суждено ему было разгрузить, он давно разгрузил.

46

Он проснулся в середине дня, с ощущением лёгкости, чистоты и прозрачного золотого света в голове и сердце; в благодатных предчувствиях чего-то хорошего, правильного. Как просыпался в детстве. Или даже ещё лучше: ведь ребёнок привыкает к предвкушению долгой счастливой жизни и не осознаёт своего восторга. А взрослый – осознаёт, и каждое мгновение вдруг подступившего первородного счастья бережёт и ценит.

Побродил нагишом по пустой квартире. Маленькая художница ушла куда-то; может быть, в магазин, пополнить запасы хлеба, вина, гречневой крупы и хозяйственного мыла. Или на Крымский вал, докупить кистей и красок. Её жизненные потребности всегда сводились к элементарному монастырскому минимуму.

Посмотрел её новую, недавно начатую картину, большой холст, где раскручивалась, пока только вчерне намеченная, многоцветная галлюциногенная спираль, состоящая из геометрических фигур, перетекающих одна в другую, и ещё раз убедился – его подруга талантлива, а больше того – упорна и трудолюбива. Нежность захлестнула бывшего банкира, и он поспешно покинул мастерскую, вспомнив, что творческие люди не любят показывать незаконченные работы даже близким друзьям.

Спешить было некуда. Всё главное, что должно было произойти, уже произошло. Все решения были приняты. Всё начатое – закончено. И даже синяки под глазами исчезли. Не потому, что он их интенсивно лечил, втирал мази и прикладывал лёд – а потому что в этот особенный день всё начиналось с чистого листа. Прошлые проблемы, беды и раны отменялись.

Позвонил в рент-а-кар и через час, спустившись во двор, получил из рук деликатного юноши с обесцвеченными волосами ключи от маленького снежно-белого автомобильчика; уплатил наличными, дал весомые чаевые, и деликатный юноша ушёл пешком, немногословно поблагодарив. Молодое поколение, как уже не раз было замечено, не делало праздника из получения халявных сумм.

К магазину подъехал в начале вечера. Ни тяжёлая июльская жара, ни безбрежные пробки, ни даже выпуски новостей, сообщающие о непрерывных миномётных обстрелах и смертях мирных жителей, не поколебали душевного равновесия. Знаев не стал заезжать во внутренний двор, оставил машину на общей стоянке. Прежде чем войти, помедлил, посмотрел с расстояния в сто шагов. Ему всё здесь нравилось. И подъездные пути, и фасад, и вывеска, и клумбы с цветами по углам здания. И особенно – люди, покупатели, выкатывающие из раздвижных дверей доверху наполненные тележки. Для них это был просто большой дешёвый супермаркет, один из сотни таких же. Они, разумеется, не понимали, сколько нервов и сил вбито в зеркальные витрины, бордюрные камни и прожекторы ночной подсветки. И не должны были понимать. Они приезжали и пользовались, равнодушно, деловито. Именно за это равнодушие Знаев был им благодарен. Когда делаешь что-то действительно большое, серьёзное, требующее напряжения всех сил – понемногу черствеешь, и однажды уже не ждёшь, что кто-то оценит твои усилия по достоинству. С тебя достаточно, что люди примут результат. Просто примут, как должное. Просто подъедут, оставят машину на стоянке, войдут в двери, что-то купят.

При ярком дневном свете красные пятиконечные звёзды на фасаде смотрелись очень внушительно. Почти грандиозно.

«Может, переименовать? – подумал Знаев. – “Готовься к войне” – слишком длинно. Сократить до пяти букв. Товсь! Вот прекрасный вариант. Военно-морская команда. Товсь! Пли!

И никаких ландышей, фиалок и лютиков, никаких копеечек и десяточек. Будем последовательны. Война – значит, война. Кому не нравится – пусть идут в “Ландыш”.

И никогда никому я это не продам. Точка. Решение принято.

Корову свою не отдам никому; такая скотина нужна самому».

Он подхватил портфель и зашагал ко входу. Пересёк торговый зал, открыл своим ключом дверь. В коридоре прохаживался сонный охранник, штаны его на заду сильно лоснились; узнал хозяина, поздоровался, слегка отворачивая лицо. «Выпил, наверное», – неодобрительно подумал Знаев, вторым ключом отмыкая замок ещё одной двери, стальной, тяжёлой.

Вошёл, поставил портфель на бетонный пол.

Здесь была счётная комната. Маленькое, душное помещение без окон; каждый сантиметр простреливался видеокамерами, укреплёнными под низким потолком.

Две женщины, стоящие у стола, сплошь заваленного мятыми деньгами, повернулись и посмотрели вопросительно.

– Добрый день, – вежливо сказал Знаев и улыбнулся.

Обе узнали босса, кивнули и вернулись к своему занятию. Продолжили сортировать выручку – затёртые трудовые купюрки, извлечённые из кассовых аппаратов супермаркета, – и закладывать их в счётные машины, одновременно не забывая делать пометки в рабочих блокнотах.

Лохматые пачки лежали на железной поверхности стола в несколько рядов, и ещё в большом пластиковом чане отсвечивали металлические монеты, на глаз – килограммов пятьдесят. Для их обработки имелся особый аппарат. На глазах Знаева одна из счётчиц высыпала в приёмное жерло полведра медной мелочи, и нажала кнопку; аппарат зазвенел и загрохотал на манер скорострельного пулемёта.

Работа требовала полной концентрации; обе счётчицы, кажется, уже забыли про Знаева. Он переступил с ноги на ногу и громко свистнул. Треск и звон прекратились. Счётчицы повернулись снова. Одна, постарше, выглядела утомлённой и недовольной, что было типичным для её профессии, всё-таки считать чужие и большие деньги по восемь часов в день вредно для нервов; зато вторая, помоложе, блестела превосходным золотистым загаром и была похожа на доктора Марьяну Пастухову.