От Милана до Рима. Прогулки по Северной Италии - Генри Воллам Мортон

Мне показали неудобный деревянный стул. Сидя на нем, великий поэт сочинял свою поэму. Есть здесь и его чернильница с купидоном на крышке: искусная работа мастера Возрождения, подарок Альфонсо I.

А затем в мои руки вложили рукопись несчастного Тассо. Это был «Освобожденный Иерусалим». Тассо, как я заметил, тоже был усердным корректором. Мне рассказали, что каждый венецианский гондольер знал эту поэму наизусть. Тихими ночами они распевали строфы по очереди, передавая их друг другу. Строфа, пауза, а с другого конца канала — следующая строфа. Романтики байроновского времени верили, что Тассо — человек, невинно осужденный: жестокий князь якобы посадил его в тюрьму за то, что поэт любил благородную даму. На самом деле он страдал манией преследования, и болел так тяжело, что заперли его для его же блага. Нет никакого доказательства, что Тассо находился в темной камере, в той, где в размышлениях провел час Байрон и из двери которой Шелли — он-то считал, что помещение вполне приличное — вырезал на память драгоценную щепку.

В университете не сохранилось, к сожалению, воспоминаний о маленькой группе англичан, первых студентов, изучавших греческий язык. В Феррару они приезжали во времена правления Генриха IV и Эдуарда IV и посещали лекции Гварино да Верона. В те дни университет, как и в Болонье, был передвижным учебным заведением, и лекции читали то в одном, то в другом удобном помещении. Одним из англичан, живших в 1445 году в Ферраре, был Вильям Грей — он потом стал епископом в Или, графство Кембриджшир. Он оставил сто пятьдесят рукописей библиотеке Бейллиол-Колледж. В Ферраре учился и Роберт Флеминг, он был там в 1450 году. Флеминг — это племянник основателя Линкольн-Колледжа. Жил здесь и Джон Фри, бедный ученый и приятель Бейллиола, приходилось ему тяжело: чтобы получить разрешение приехать, он заложил свою небольшую собственность. Следует упомянуть и Джона Типтофта, графа Вустерского, который приехал в Феррару примерно в 1460 году, а через десять лет его арестовали за участие в мятеже против Эдуарда IV. Жизнь он закончил на эшафоте. Грей и Флеминг знали, должно быть, достойного Леонелло д'Эсте и, вполне возможно, принимали участие в философских диспутах в тени пальм и кипарисов. Другие студенты учились в Ферраре во время правления улыбчивого Борсо. Англичане, современники той эпохи, видели, как этот любящий роскошь герцог выезжал со своими соколами и гончими, а теперешние англичане могут увидеть лишь его слабую тень на осыпающихся стенах дворца Скифанойя.

7

Когда мы вышли из университета, я спросил своего молодого юриста, не проводит ли он меня в монастырь Тела Христова, туда, где похоронена Лукреция Борджиа. Он сказал, что это всего в нескольких сотнях ярдов отсюда, и мы углубились в бедные кварталы. Я спросил, верит ли он, что Лукреция Борджиа виновна в тех преступлениях, которые ей приписывают. В ответ он лишь что-то нечленораздельно пробурчал. У него не было желания либо осудить, либо защитить ее. Я подумал, что адвоката из него не получится, впрочем, может быть, он станет хорошим судьей. Мое собственное отношение к Лукреции давно четко определено: я бы выступил ее защитником. Никто из тех, кто знал ее, не сказал против нее ни слова, а хулителями Лукреции были враги ее отца и брата. В злые минуты латинский мозг обращается к определенным темам, в числе которых инцест, проституция и половая гиперактивность являются самыми популярными. Оскорбления, которыми обмениваются два разъяренных итальянца, практически повторяют обвинения, которые Светоний обрушил на цезарей и которые в более поздние времена адресовали семье Борджиа.

Монастырь спрятался в глухих улочках, мы подошли к древним дверям и долго по ним барабанили, но напрасно. Проникнуть в монастырь Тела Христова трудно, и горожанам это, по-видимому, давно известно. Монахини живут в строгом уединении, и до последнего времени никто не мог войти туда без рекомендательного письма от архиепископа. Может быть, это обстоятельство и заставило Грегоровиуса в книге о Лукреции Борджиа сказать, что могила ее не сохранилась.

Мы не сдавались и упорно стучали в дверь. В конце улицы появилась сердитая старуха в переднике, надетом на черное платье, и стала кричать на нас. Мегера поняла, что мы не чиновники, и тут же превратилась в очаровательную старушку. Мы пошли за ней по уединенным переулкам и дворам и вышли к монастырю с другой стороны. В церкви даже в этот жаркий день было холодно, как в склепе. Старушка попросила нас подождать. Скоро к нам присоединились две совершенно закрытые фигуры. Это были монахини, натянувшие на лицо капюшоны до самого рта. Все, что я мог разглядеть, это покрытые венами руки старых женщин. Они, впрочем, хорошо нас видели сквозь ткань, закрывавшую лицо. В сопровождении двух привидений мы вышли из церкви на клирос, и там, напротив алтаря, увидели несколько гробниц из обыкновенного серого камня. Мы разглядели на них имена Лукреции Борджиа и ее мужа Альфонсо I. Рядом могила матери Альфонсо, ослепительной Элеоноры Арагонской. На ее свадьбе, устроенной в Риме в 1473 году, сенешаль менял свое платье четыре раза, а официанты в шелковых нарядах подавали жареного кабана, фазанов и рыбу, а в это время толпа растаскивала сахарные замки, набитые мясом. Привидения кивали головами. Да, это могила Элеоноры, жены Эрколе I. Они молча указали пальцами, и, присев на корточки, мы разглядели имена Альфонсо II, последнего из рода Эсте, и его первой жены. Рядом — могила Лукреции.

Со стороны, должно быть, выглядело странным: пыльные столбы солнечного света, две укрытые фигуры, похожие на мрачных прорицательниц; мой юный юрист, сгорающий от нетерпения уйти отсюда в более жизнерадостную обстановку, и я, завороженный тем, что увидел, наконец, могилу Лукреции Борджиа. Она не была особенной красавицей, но, как писал один шпион Эрколе I герцогу Феррары, чей наследник должен был стать ее третьим мужем: «Приятное выражение лица, хорошие манеры делают ее красивее, чем она есть на самом деле. Короче, качества Лукреции таковы, что ее не только не следует опасаться, но и можно возложить на нее определенные надежды». Изабелла д'Эсте в это же время отправила в Рим своего шпиона: ей хотелось знать, что представляет собой будущая золовка. Шпион увидел ее воскресным вечером, рядом с ней сидело десять фрейлин. Вскоре они начали танцевать. Лукреция, по его словам, одета была в черный бархат, отороченный золотом, на голове — «шапочка Джульетты» из зеленого шелка с рубиновой застежкой. Из-под шапочки спустился на плечи золотой каскад волос. Эти конфиденциальные сообщения доказывают, что гордый род Эсте не на шутку встревожился: еще бы, амбициозный Александр VI с сыном Цезарем навязывают им дочь папы, дважды в свои двадцать два года побывавшую замужем. Они, должно быть, испытали облегчение, когда им сказали, что Лукреция никакая не развратница, не стоит верить римским сплетням. Она очаровательная и грациозная молодая женщина, и личико у нее в обрамлении пышных кудрей невинное и трогательное. Она похожа на фрески Пинтуриккьо во дворце Борджиа в Ватикане.

Хулителям Лукреции было за что ненавидеть ее отца и брата. Любовь не имела ничего общего с ее замужествами: все они были инспирированы политикой Александра. Когда представлялись лучшие партии, одного мужа заставили подписать признание в импотенции, и их развели, другого мужа по приказанию брата задушили на глазах у Лукреции. Плакала она часто и, как это бывает у многих женщин, вместе со слезами избавлялась от забот, после чего с сухими глазами, улыбающаяся, появлялась и готовилась к новому удару. Была ли правда в тех слухах, которые о ней распространяли? Нужно для этого посмотреть записи Джона Берчарда, папского церемониймейстера: он заносил в свой дневник много эпизодов, когда был шокирован поведением Борджиа. Он писал о частых обмороках папы, о литургической некомпетентности и беспечности. Берчард однажды нашел на алтарных ступеньках освященную облатку: папа уронил ее и не удосужился поднять. Он же в подробностях описывал ужасную смерть Александра и его похороны. Бескомпромиссный наблюдатель, хорошо знавший Лукрецию, не написал о ней ни одного плохого слова. С того момента, как в 1502 году она уехала из Рима в Феррару в возрасте двадцати двух лет и до самой ее смерти в тридцать девять лет, с нею не было связано и тени скандала. Обожающий Лукрецию отец вышел провожать ее, она села на низкорослую белую лошадку в отороченной горностаем амазонке из красного шелка и кокетливой шляпке с перьями. Сопровождали ее на лошадях двести мужчин и женщин; сто пятьдесят мулов везли приданое, и среди свадебных подарков был красивый паланкин французской работы, в котором могли поместиться два человека, сидящие друг подле Друга. Музыканты и испанские шуты помогали смягчить тяготы путешествия. Кавалькада Лукреции медленно продвигалась к северу Италии: Кастельнуово, Чивита, Кастеллан, Нарни, Фолиньо, Урбино, затем по Адриатическому побережью — от Пезаро и до Римини, потом по Виа Эмилия до Болоньи, и оттуда по каналу и реке на лодках до Феррары. Расстояние, которое надо было преодолеть, составляло чуть меньше трехсот миль, на путешествие ушел месяц. «Прелестная донна Лукреция — женщина хрупкого сложения, — писал один из ее спутников, — и она, как и ее фрейлины, не привыкла к седлу». Кавалькада иногда задерживалась в каком-то месте на день-другой, потому что Лукреции надо было вымыть голову. Процедура эта, очевидно, была непростой, занимала целый день, и Лукрецию никто не видел. Затем знаменитые золотые локоны снова начинали блестеть, и она продолжала путешествие. В Имоле у нее случилась мигрень, и она сочла, что причиной тому стала невозможность вымыть в течение восьми дней голову.