Последний маршал - Фридрих Незнанский

Магаданша, не останавливаясь, перегнулась через сиденье и бросила ему стоявшую впереди спортивную сумку-палатку. Волоха развернул палатку и укрыл Татьяну прорезиненной оранжевой тканью со шнурами. Теперь, если бы кто-нибудь заглянул в салон «Волги», въезжающей в дачный поселок, то увидел бы просто двух изможденных жарищей московских дачников-лохов, не сумевших даже толково увязать палатку и кинувших ее кучей на заднее сиденье.

— Вон Цой сигналит, — с улыбкой сказал Волоха.

Магаданша тоже усмехнулась.

— Там Эдичка икру мечет. Мы на час опоздали.

Вдруг им стало весело, как после удачной охоты, когда удалось завалить матерого кабана-секача и возвращаешься по морозцу домой, предвкушая сковородку горячей свеженины и запотевший пузырь самогона на столе.

Это же чувство удачной охоты не покидало Волоху и тогда, когда они въехали в открытые ворота Безруковой дачи и поставили «Волгу» в тени под яблоней, и когда он с Цоем тащил за руки за ноги замотанную в палатку спящую женщину. На душе было радостно, и предвкушался какой-то праздник.

Довольный, как слон, Эдик побухтел что-то насчет задержки и примолк. Женщину отнесли в мансардочку и уложили на железную кровать, накрытую пыльным сенником — тюфяком.

— Ну как все прошло? Проблем не было?

— Да все тихо, — отвечал шефу Волоха, снимая со спящей красавицы палатку и отдавая Цою: — На, сложи.

— Люська позвонила?..

— Да все, как ты говорил: вышла, села. «Вы от Турецкого?» — «От Турецкого». Уколол — и пикнуть не успела.

Лапшин, довольный собой, осклабился. «Все-таки котелок еще варит», — думал он, защелкивая на Зеркаловой наручники.

— А когда она проснется? — спросил Волоха, глядя на женщину.

Лапшин подумал.

— Да через полчасика начнет отходить, — сказал он, подозрительно глядя на Волоху. — А ты что задумал? Ты лучше свайку заткни! Не вздумай до нее дотронуться. Хозяин приказал только доставить, и чтобы с нее волос не упал. Ты понял?

Вместо ответа Волоха вышел из мансардочки.

Безрукого послали в деревню за водкой и за молоком. Картошки уже не было, приходилось варить то рис, то макароны. Магаданша ушла на верандочку, где стояла газовая плитка с баллоном, и там гремела грязными кастрюлями.

— Эй, эй, эй, только ты ее вымой хорошенько с мылом, — предупреждал Эдик, стоя в дверях и глядя на пышную Магаданшину задницу, обтянутую вязаной домашней юбкой. — Безрукий в этой кастрюле бурду для своих гадов варит!

— Он и сам из этой кастрюли жрет!

— Из этой? — В голосе Эдика послышалась гадливость. — Значит, этот идиот сам жрет то, что котам варит. Тьфу!.. Лучше бы ты мне не говорила.

— Да ладно, какой кашерный! — кокетливо сказала Магаданша, поглядывая на Эдика через плечо.

Пока они там были заняты шуры-муры, Волоха быстро снял рубашку и отстегнул портупею. Пистолет его лежал там, где он его вчера положил, — на кушетке под подушкой. Слава Богу, что Лапшин на него не наткнулся! Волоха сунул пистолет в кобуру и, обмотав ремни вокруг кобуры, спрятал свое хозяйство обратно под подушку.

С улицы на верандочку зашел Малек.

— Что сегодня на ужин? — заглянул он Магаданше под руки. — Опять макароны? Ты бы хоть раз гречки сварила, в ней железа много.

1

Волоха снял кроссовки и, сам еще не зная зачем, проскользнул по лесенке наверх, в мансарду. Женщина еще спала, но первый, мертвый неподвижный сон уже проходил, она начинала ворочаться и шевелить губами во сне. Волоха присел у нее в ногах, снял с нее туфли и бросил под кровать. Когда-то он слышал от умных людей, что в женщине настоящая порода определяется не по лицу, не по одежде, даже не по рукам, хотя руки — это основное. Прежде всего надо посмотреть на ее ноги, на пальчики ног. Если они ровные, как у младенца, а не кривые, скрюченные, изуродованные плохой обувью, съеденные грибком, — тогда это порода. Такая женщина никогда, ни разу в жизни не носила дубовые туфли из кожзаменителя, не втискивала ногу в обувь, на полразмера меньше нужной, потому что нужного не смогла достать, не одалживала у подружек, не подкладывала вату в носы туфель, как делали почти все девки в его деревне, идя на танцы.

У этой были нежные на ощупь, розовые пяточки. Волоха взял ее ступню в свою ладонь. У нее были ровные и твердые, как молодые опята, белые пальчики. Узкая щиколотка. Прохладная гладкая кожа на ногах, без всяких признаков выбритой щетины. Круглые узкие коленочки, под правой коленкой — старый белый шрам с точками швов, — ага! где это тебя угораздило так ее распороть? Хулиганкой была в детстве? с велосипеда упала?

Волоха согнул ее ногу в коленке и поставил, придерживая за щиколотку. Между пыльным сенником и шелковой юбкой обнажилась белая тыльная сторона бедра.

Волоха, как все деревенские парни, долгое время, до самой армии, испытывал перед городскими женщинами страх. Он столбенел, когда с ним заговаривала городская, отводил глаза, хмурил лоб, делал скучное лицо и, глядя в сторону, мямлил в ответ что-нибудь односложное: «Ага… Але… Тудой идзите».

Самая зачуханная городская чувырла убивала его на месте своим раскованным и чистым русским языком, в то время как он, всю жизнь прожив в деревне Голынь, колхоз «Принеманский», как физического уродства — горба или хромоты — стыдился своего белорусского «колхозного» акцента. «Колхозный» язык приковывал его к деревне, деревня — к беспросветной темноте и бедности, к алкоголичке-матери, доярке, к гулящим сестрам, к пьянству и дикой бедности… И еще долгое время после армии, которая кончилась для него «зелеными елочками» — дисциплинарным батальоном, он робел перед городскими женщинами, которые одним словом, одним взглядом вызывали в нем чувство неполноценности. На ученом языке такое чувство называется комплексами, но Волоха таких умных слов не знал, а просто довольствовался босявками, которые к тому же сами к нему на шею вешались.

Но эта спящая красавица не вызвала в нем обычного замешательства. Она была такой мягкой, покорной, податливой, доступной, что у Волохи вдруг мелькнула мысль: она не спит! Она играет с ним! Она давно проснулась и лежит с зажмуренными глазами, подчиняясь каждому его движению.

Он затаил дыхание и внимательно посмотрел ей в лицо — ему показалось, что ресницы ее дрожат, что она готова открыть глаза и улыбнуться ему заманчиво и пригласительно. Волоха придвинулся к ней поближе, двумя пальцами расстегнул верхнюю пуговичку на блузке. Обнажилась темная ложбинка между ключицами. Расстегнул вторую пуговичку — показались округлые холмики, стиснутые черным кружевом атласного бюстгальтера. Когда-то тот же спец, что объяснял ему значение женских ножек, говорил: «Какая грудь должна быть у настоящей женщины? Такой, чтобы могла поместиться мужику в ладонь, иначе это уже корова будет, а не женщина». Волоха, уверенный, что красавица не спит и все чувствует, положил руку ей на грудь. Грудь вошла в его ладонь как влитая, как под его мерку сделанная. Вот только женщина не хотела открыть глаза.