El creador en su laberinto - Андрей Миллер

прилипала к телу — Ибрагим обильно потел, что никак не добавляло ему привлекательности. Любому он показался бы неприятным человеком, но Баранов людей по внешности не судил, а что касается Ибрагима — точно знал: в этом случае и не стоило.

Владимир сел напротив, в куда более напряжённой позе: это легко читалось что Ибрагимом, что несколькими его людьми в комнате. Он подался вперёд, уперевшись локтями в колени, опустив подбородок. Спортивная привычка: ситуация была напряжённой, пусть Баранов сейчас и не на татами.

— Зря ты так с Хаканом. — продолжил Ибрагим. — Надо было его утихомирить, верно. Но не стоило унижать.

— Я его лишь его ударил. Даже не по лицу.

Ибрагим издал протяжный фыркающий звук, его обвислые щёки затряслись.

— Володя, ты им весь пол вытер: от танцпола до дверей. И вышвырнул на улицу, как собаку. Хакан тебе этого не простит, даже если бы хотел. Он ведь албанец, Володя. Косовский албанец, что ещё хуже. Ты знаешь, какие у них порядки? Он потеряет уважение, если не отомстит тебе. А без уважения в Косово не живут.

— Но мы же не в Косово.

— Иногда в Косово.

Баранов вздохнул. Действительно, он давно избавился от иллюзий относительно Германии: здесь только на первый взгляд всё было так законопослушно, тихо и спокойно. Так непохоже на родное Подмосковье в девяностые. На деле же, особенно если имеешь дело с иммигрантами, одним из которых сам являешься — всё куда сложнее. Те самые «движения». Просто в Германии это делается немного по-другому.

— Ибрагим, ты меня знаешь. — Баранов жестом отказался от мундштука, который турок ему протянул. — Я никого не боюсь. У нас в городе не было метро, зато бояться отучали. Если Хакан хочет реванш — в любое время. В России принято так.

Ибрагим только саркастически улыбнулся.

— Радуйся, что всё началось с твоей машины: Хакан проявил милосердие. Он тебя предупредил. Дал возможность уехать, пока не поздно. Если ты останешься, албанцам придётся решить вопрос окончательно.

— Пойми, Ибрагим. Я видел жизнь. Пуд соли съел, как у нас говорят. Мне не нужно в Германии то, от чего я уехал из России. В Мюнхене у меня жена, моё додзе, мои ученики. Всего лишь хочу жить спокойно. И никуда больше не бежать, понимаешь?

— Понимаю. Но чего ты хочешь от меня?

Ибрагим прекрасно знал, чего Баранов хочет. И тюрштеер знал, каковы будут условия турка. Поэтому разговор между ними был во многом формальностью. Представлением, которое двое разыгрывали — контракт давно составлен, вопрос только в том, подпишут ли его обе стороны.

— Чтобы ты объяснил Хакану: хоть тут бывает Косово, но я живу в Германии. А если его не устроит, то пусть здесь ненадолго настанет Россия. Я с ним встречусь, на любых условиях. Даже не буду стараться победить, если так нужно, я не гордый. Это не тот вопрос, который стоит решать по-албански.

Ибрагим не отвечал на протяжении трёх глубоких затяжек. Он медленно выпускал плотные облака дыма, обволакивающие его фигуру в полутьме: словно полупрозрачные фигуры стройных красавиц танцевали вокруг толстяка. В этот момент он действительно напоминал султана, которым так хотел казаться.

Потом он всё-таки заговорил.

— Я мог бы убедить Хакана не поступать с моим человеком так, как это принято у албанцев. Если бы ты был моим человеком.

— Но ведь я работаю на тебя.

— Ты работаешь в «Кемере». Это ещё не значит быть моим человеком.

От иной работы на Ибрагима старый каратист отказывался уже очень много раз. Турок всегда был настойчив, но мягок в этом вопросе. Так же вели себя в девяностые ребята в кожаных куртках, которые ходили по спортивным залам. Владимир и тогда долго отказывался: пока не сложилась ситуация, когда выбора просто не осталось. Жизнь прожить — не поле перейти…

— Я подумаю, Ибрагим.

— Думай быстрее, Володя: Хакан-то уже всё решил.

Что Россия, что Германия — одни и те же грабли на кривой дорожке для спортсменов.

По дороге наружу, прочь из прокуренного помещения, Владимир мог только материться про себя. Проблема не в Ибрагиме: он был нормальным мужиком, особенно если узнать поближе. Просто уж очень не хотелось заниматься чем-то, кроме легальной работы. Пусть не самой лёгкой и денежной. Больших денег Баранову давно не хотелось, в отличие от покоя.

Первым, кого Владимир увидел на улице, был тот самый человек, недавно приходивший к дому. Уж лучше бы албанец, честное слово…

При свете дня его было проще рассмотреть, разве что капюшон застиранной спортивной кофты скрывал половину лица. Всё те же старые кеды, дурацкие синие штаны с начёсом. Понятно, почему он выглядел именно так.

— Ос!

Казалось, что прохожие вовсе не замечают странного мужчину. Они чудом не сталкивались с ним, проходя мимо. Может, для них этого человека и правда не существовало? Хотя Злата-то видела его превосходно…

— Я же просил: позже.

— Ожидание затянулось. Время давно пришло.

— Может, скоро албанцы избавят тебя от беспокойств по этому поводу. Замочат меня и всё. Приходи позже, будь добр!..

Баранов отпихнул загадочного человека, преградившего ему путь, и зашагал прочь. Даже если бы сам Масутацу Ояма предстал сейчас перед ним, Владимир проявил бы не больше почтения. Его голова была занята более приземлённым вопросом…

***

— Ич! Ни! Сан! Си!

На каждом новом круге «физухи» дядя Володя ускорял счёт — и нам приходилось всё быстрее отжиматься, приседать, поднимать гири, делать «складки».

— Го! Року! Сити! Хати!

Любой, кто серьёзно занимался каратэ, может считать что-то только по-японски, пусть даже его знакомство с языком одной каратешной терминологией и ограничится. Пот, пролитый в такт этим «ич, ни, сан» намертво склеит японские числительные с сознанием.

— Ку! Дзю!..

— ДЗЮ!!! — разом выдохнули два десятка крепких парней в кимоно.

В нашем додзе можно было легко забыть, что за этими стенами — Германия. Кажется, ремонта здесь не делали годов с 70-х, а дядя Володя не стремился облагородить зал. Некоторые из нас говорили, что сенсей таким образом печётся о духе додзе. Но по-моему, дядя Володя просто привык на родине к суровым условиям тренировок и совершенно не видел смысла что-то менять.