За пределами любви - Анатолий Тосс

Элизабет шла по улице, настроение и вправду было праздничное, как давно, очень давно не было. Да и кто возьмется ее винить – ей необходима разрядка, она не может постоянно вариться в своем горе, в ощущении потери, ей надо возвращаться к жизни – хотя бы для того, чтобы просто не умереть самой. Ей нужны люди – новые, свежие, жизнерадостные, не обремененные заботами, такие как Джина с Беном. К тому же они сами выбрали ее единственную, значит, все правильно, она часть их мира и сегодня это станет совершенно очевидно. Для всех станет.

Она подходила к перекрестку, когда ей почудилось, что она не одна. Сначала ей показалось, что кто-то за ней идет, она обернулась резко, испуганно, недавний ужас, оказывается, никуда не исчезал, он просто затаился внутри тела, сжался, выжидая момент, когда выбросить свои стремительные, цепкие щупальца. Одно из них в привычной хватке сжало сердце, оно замерло, а потом брызнуло чем-то, пытаясь вырваться, и тут же начало метаться в сдавленной грудной клетке.

Но сзади никого не было – пыльная летняя дорога была пуста, насколько хватало взгляда.

У самого поворота Элизабет еще раз обернулась – снова никого, лишь настороженное ощущение, какое-то беспокойство в тяжелом, пронизанным ослепляющими бликами воздухе.

А потом сразу, через два шага, почти без перерыва она обернулась снова. Внезапно. И что-то мелькнуло – то ли ветка, то ли тень проскользнула, но там, справа, у угла соседнего дома была нарушена идиллия раннего беспечного вечера, был поврежден его неподвижный баланс. Или показалось? Может быть, это блики, разбегаясь в душном потном воздухе, рождали галлюцинации.

Элизабет сделала несколько шагов назад, пригляделась. Конечно же там никого не было, за углом дома, незачем даже было проверять. Больше она не оглядывалась, просто быстрым шагом дошла до дома Джины, поднялась по ступенькам на крыльцо.

Дверь оказалась не заперта. Элизабет постучала, никто не отзывался, еще постучала, из-за двери слышалась громкая музыка, должно быть, хозяева просто не слышали стука. Элизабет толкнула дверь, та легко поддалась. Ни в прихожей, просторной, богато обставленной, ни в гостиной, куда Элизабет прошла, не было ни души. Радиола заполняла пространство джазом, большой бэнд, абсолютно потеряв тормоза, накручивал что-то заковыристое. Мебель была тяжелая, наверное, очень старая, подумала Элизабет, антикварная, но в хорошем состоянии. Стены обиты панелями из красного дерева, уходящими под самый потолок. Тяжелые портьеры свободными дугами закрывали часть широкого, на всю стену окна.

Элизабет остановилась посередине гостиной, не зная, что ей делать. Никто не приходил, только джаз набирал разнузданные обороты; она села в кресло, стоящее посередине комнаты рядом с журнальным столиком. Глубокое сиденье упруго приняло на себя тяжесть, тут же обхватив доверившееся ему тело.

Элизабет огляделась. На стене висели часы, они показывали тридцать пять минут седьмого, значит, она пришла почти на полчаса раньше. Как могло такое случиться? Неужели ей так сильно хотелось попасть сюда, в Джинин дом, что она забыла про время, потеряла над ним контроль? Ну и что теперь делать? Не уходить же.

Она откинулась на спинку, кресло было очень удобное, мягкое, расслабляющее, рядом, на журнальном столике, на раскрытой газете лежали два иллюстрированных журнала. Один из них частично прикрывал большую фотографию в газете. Элизабет наклонилась. Ей показалось, она видит что-то знакомое, она отодвинула журнал, на нее смотрела мама: «Жительница Бредтауна Дина Бреман погибла при загадочных обстоятельствах. Полиция ведет расследование». Чуть правее и ниже была напечатана фотография Элизабет, конечно, черно-белой, плохой типографской печатью, а ниже еще один заголовок уже более мелким шрифтом: «Дочь Элизабет во время похорон матери».

До Элизабет снова будто дотронулись оголенными проводами, будто кто-то умышленно, изощренно вырабатывал в ней рефлекс – и сердце, и дыхание, и общее оцепенение, и сдвинувшийся, сразу треснувший мир вокруг, мало чем походивший на реальность, – все эти уже привычные признаки разом проявились, мгновенно, без промедления.

«Откуда они взяли фотографии?» – возник первый, совершенно нелепый, ничтожный вопрос.

«Ну хорошо, меня они могли сфотографировать на кладбище, но откуда у них мамина фотография? Гд е они могли взять мамину фотографию?»

«Ну да, – вдруг вспомнила она, – в полиции просили фотографию, не знаю для чего, и Влэд, кажется, дал им одну. Неужели они передали фотографию в газету? Не может быть, полиция не должна передавать газете… Хотя…»

Потом она подумала, что Джина и Бен знают о том, что приключилось с ней. Зачем же они тогда сказали, что спрашивали у кого-то ее имя? Почему не сказать правду? Снова зачастило сердце, снова дыхание, снова внутри головы что-то покачнулось, еще сильнее рассеяло, замутило большую темную красивую комнату с высокими потолками, сплошь покрытую деревянными панелями.

«Но газета могла попасть к ним потом, после нашей встречи. Они ведь куда-то уезжали на машине, наверное, в магазин, им надо было многое купить к сегодняшнему вечеру. Вот в магазине и увидели газету, эти местные газеты лежат на прилавках всех магазинов, на самых видных местах».

Видимо, объяснение показалось правдоподобным, мир в глазах Элизабет начал срастаться и принимать разумные, отчетливые очертания, да и сердце сразу сбавило ритм, видимо, тоже привыкло к мгновенным, хаотическим переходам.

Элизабет снова огляделась, ей становилось беспокойно и скучно одновременно. Где хозяева? Зачем они ее позвали, если не готовы к приему? Подумаешь, она пришла на двадцать минут раньше, разве это имеет значение? Почему так беззастенчиво громко играет радиола, если ее никто не слушает? Элизабет поднялась, прошлась по комнате, мягкие, толстые ковры на полу бесшумно впитывали в себя каждый ее шаг.

Из комнаты вели четыре выхода, один в прихожую – это Элизабет уже знала, еще один, очевидно, на кухню. Куда вели остальные? Дом был большой, спальни наверняка находились на втором этаже, так часто бывает. А вот лестницы, ведущей наверх, видно не было. Два других выхода находились на расстоянии пяти футов друг от друга, не больше. Постояв, поколебавшись, Элизабет заглянула внутрь ближайшего – оказалось, он вел в длинный, петляющий коридор.

Коридор пару раз поворачивал влево, он был мрачным, лампы на потолке не горели, а где выключатель, Элизабет не знала. Она миновала три или четыре двери, все почему-то с одной стороны, они были плотно прикрыты, и Элизабет не решилась ни постучать, ни приоткрыть их.

А вот последняя дверь в тупике была настежь распахнута и вела в комнату – из глубины коридора она казалась очень яркой и солнечной, солнце просто било, струилось из нее лучами. Собственно, весь коридор освещался именно из этой торцевой комнаты.

Элизабет подошла к двери. Музыка из гостиной, хоть и доносилась отчетливо, уже не донимала навязчиво ломкими, джазовыми ритмами, где-то скрипнуло, отозвалось тихим, едва различимым стоном, потом снова. Элизабет оглянулась, посмотрела по сторонам, оказывается, там была еще одна дверь, футах в шести, не больше, это оттуда доносились настораживающие, приглушенные, растянутые звуки. Стон повторился – усталый, совсем не резкий, не крикливый, не зовущий, наоборот, смягченный, вкрадчивый. Элизабет тронула ручку двери, круглый бронзовый набалдашник легко, доверчиво провернулся в ладони. Нет, она не пыталась открыть дверь, у нее даже мысли такой не было, та сама поддалась, двинулась внутрь, Элизабет даже пришлось попридержать ее, иначе бы она распахнулась настежь. Так, вцепившись в бронзовый набалдашник, чтобы щель не разрасталась, Элизабет приникла к узкой вертикальной прорези – она была ýже ее зрачка, ýже ее взгляда.