Великаны сумрака - Александр Поляков

Читающая публика, критики сразу обратили внимание на новое имя в журнале. К тому же деньги — куда семье без них. И Тигрыч писал — днями, а чаще ночами. Катюша, оказав­шаяся не только деятельным членом фракции «Свобода или смерть», но и домовитой хозяйкой, аккуратно записала в сво­ей книжечке: из кассы «Дела» за год получено 1168 рублей 32 копейки. Приличная сумма.

Михайлов томился в крепостных казематах. Заперли Хо­зяина, и тут же все начало заваливаться и рассыпаться. Не­кому стало «немолчно лаять» на нарушителей конспирации, никто теперь не принуждал новых народовольцев учить на память схему сквозных дворов (305 в Питере, 278 в Москве), никто не заставлял носить очки, если плохо видишь, следить за знаками безопасности на подоконниках нелегальных квар­тир. Ценнейший агент Капелькин, глаза и уши «Народной Воли» в канцелярии охранки, оказался брошенным на про­извол судьбы.

Дворник берег тайну агента, как оберегают честь люби­мой женщины. Он и только он встречался с Капелькиным на самой «чистой» явке, в квартире Савки (Баранникова), на углу Ямской и Кузнечного переулка. Теперь же к агенту име­ли доступ разные люди; все спешили: охота на Царя продол- жалась, и всякая полицейская новость ценилась на вес зо­лота. В этой сумасшедшей гонке думать об осторожности было некогда.

Неразрешенные вопросы. И это не только название ста­тьи в «Деле». Действительно, вопросов становилось все боль­ше и больше. В генералы «Народной Воли» негромко, но уп­рямо пробивались Желябов, Перовская, ревниво погляды­вая на Тихомирова: признанный идеолог; и теперь, наверное, захочет верховодить в партии. Так бы и случилось, но ядро организации еще теснее сплотилось вокруг пагубной, исступ­ленной затеи — цареубийство. Из провинциальных боевых дружин вызвали 47 добровольцев, готовых погибнуть в деле. Тигрыч сопротивлялся, как мог. В последнее время он терпел террор, стараясь обуздать его, подчинить созидательным иде­ям, и главная из них — захват власти. Но влюбленная пара, Соня и Андрей, подлавливали его на каждом шагу.

— Хорошо, не по нраву тебе наша неопартизанская борь­ба, — рисуясь, откидывал со лба красивые волосы Желя­бов. — А где же твоя корреспонденция в «Рабочую газету»? Почему я должен редактировать один?

— Видишь ли. — отвечал Лев, но его возбужденно пере­бивала Перовская.

(Хотел напомнить про десяток статей, заметок, проклама­ций, написанных им для «Листка «Народной Воли» в после­дние месяцы. И за каждую — бессрочная карийская катор­га, а то и петля на крепостных полуконтргардах. Хотел, да не стал: что, оправдываться он будет? Он, Тигрыч).

— Видим мы, видим! — опять полыхал синий пламень в дав­но ставших чужими глазах Сони. — Шелгунов-то в своем жур­нальчике, в «Деле» своем для тебя не скупится. Не так ли?

— И что с того?

— Да то! — картинно замирал у стола Андрей. — То, что платит он тебе, любезный Тигрыч, по самому высокому та­рифу. И я даже знаю, сколько. Из расчета 65 рублей за редак­торский лист. — Желябовские губы скривились в обличи­тельную полуулыбку. — А известно ли тебе, что столько по­лучали в свои лучшие времена великие Чернышевский и Писарев? Конечно, к чему писать бесплатно? И жена у тебя.

Зря так сказал Желябов, ох, зря. Про то, что бесплатно на­доело — ложь, подлая ложь. Но это можно стерпеть. А вот зачем — про жену, про дочку, про семью его?

В глазах потемнело от гнева. Тигрыч вскочил, рванулся к насмешливому любовнику Перовской. Пальцы стиснулись в кулак, но его уже летящую для удара руку перехватил могу­чий Савка; сзади потянул за пиджак Кибальчич.

— Осторожно! Вы что?.. — кинулась защищать Льва по­бледневшая Верочка Фигнер. — Савка, ты сломаешь его!

— Под руку не суйся! Не бабье дело. — рявкнул Кибаль­чич.

— Что?! Я тебе не баба! Хам. — застучала каблучками Фигнер.

Стул яростно скрипел под тяжело дышавшим Тигрычем. У окна зло мял занавески взъерошенный Желябов.

— Вера. Ну, Вера. — виновато пыхтел Кибальчич. — Мы ж не в гостиной. И я не кавалер, чтобы дамам угождать. Не умею я.

Фигнер отрешенно молчала. «Неужели Вера и впрямь еще любит меня? — остановил на ней беспокойный взгляд Лев. — Если нет, если все быльем поросло, то почему она к месту и не к месту говорит о Кате как о женщине малоподвижной, лю­бящей покой, отошедшей от революционной борьбы? И это о Катюше, состоящей во фракции «Свобода или смерть». И это о той, что чудом уцелела после разгрома типографии в Саперном. О Кате, следившей за царскими выездами: тоже готовила покушение. Милая Верочка. И все норовит уко­лоть. Ревность? Но столько времени прошло.»

— Я больше по динамиту.. Хочешь, научу тебя снаряды метать? Едем на Пороховые. Расскажу о новом типе воз­душного двигателя, — кружил вокруг Фигнер главный тех­ник «Народной Воли». — Видишь ли, если в цилиндр помес­тить прессованный порох, то.

Первой нервно рассмеялась Соня. За ней натужно захохо­тали другие. Хмыкнул и Тигрыч, хотя на душе кошки скреб­ли. Среди оживившихся друзей, преданных и давних, он вдруг почувствовал себя одиноким.

Правда, пришла нежданная поддержка — из ледяного ра­велина Петропавловки, от Дворника, сумевшего тайком пе­редать записку на волю. Не записку даже — целое завеща­ние. И третий пункт был посвящен ему, Тигрычу, Старику.

«Завещаю вам, братья, беречь и ценить нашего Старика, нашу лучшую умственную силу. Он не должен участвовать в практических предприятиях.»

Многие набычились, да что делать: сам Хозяин, не поспо­ришь.

Саша, Саша. Спасибо тебе.

Он напишет потом в дневнике; это будет совсем уже в дру­гой жизни: «Не могу без грусти думать, что такую богатую натуру загубила наша «обезьянья» цивилизация. Теперь прошло 20 лет, и у меня нет никаких иллюзий, и я совершен­но хладнокровно говорю, что Михайлов мог бы при иной об­становке быть великим министром, мог бы совершать вели­кие дела для своей Родины».

И все же без практических предприятий не обошлось. По­тому что ненависть Дворника к Александру II пробивалась и сквозь каменные стены Петропавловки. Этой ненавистью заражались и те, кто оставался на свободе. Особенно пылала Перовская. Она упрямо твердила, что именно он, российс­кий самодержец, помешал им вести мирную пропаганду в деревне — арестами, судами, ссылками; он подтолкнул мо­лодежь к террору. Сонина ненависть — порывистое чувство женщины: более нервное, тонкое, более глубокое. Чувство, которое захватило целиком все ее существо. Это была сти­хия — жуткая, гибельная и бездонная, словно океан.

— Знаешь, Левушка, — удивлялась Катя, — про покуше­ние на Царя Соня говорит тихим, мягким, каким-то детским тоном. А когда она следит за его выездами, то так сжимает губы, что они синеют. От нее веет аскетизмом, монашеством.

— Монашеством? Что ты говоришь, Катюша? Что ты та­кое говоришь?..

Для слежки за Царем поспешно создали наблюдательный отряд под началом Перовской. Но ей все было некогда. И вскоре дела она передала подруге, Кате, жене Тигрыча. Те­перь Катюша, меняя пальто и шляпки, появлялась то на Двор­цовой набережной, то в Летнем саду, то у Манежа, то на Са­довой, а то у Каменного моста. Укрывшись от ветра, записы­вала на бумажных клочках: «Выезд со стороны, обращенной к Главному штабу... Из дворцового подъезда, защищенного глухой деревянной пристройкой. По сигналу закрытая ка­рета с четырьмя конвойными в черкесках. Маршруты не повторяются.»