Девушка на качелях - Ричард Адамс

Я молчал, но руки у меня дрожали. Маллет снова посмотрел на статуэтку:

– А теперь вы принесли мне эту особу. В ней весьма примечательны три вещи. Во-первых, это, несомненно, третий экземпляр той самой «Девушки на качелях». Статуэтка изготовлена методом шликерного литья и глазирована так же, как и две другие. Во-вторых, на ней стоит подпись «Джон Фрай». А в-третьих, она – единственная из всех трех – украшена декоративной росписью. И цвета совсем не похожи на известные нам образцы продукции мануфактуры, обычно называемой «Девушка на качелях». К примеру, волосы не шоколадного цвета, а желтые, а значит, расписывал ее другой мастер. Но меня больше заинтересовали не волосы, а голубой лиф платья. Вы видели подсвечник в Музее Лондона? С птицами, одна из которых глядит вправо?

– Боюсь, что нет.

– Вот он как раз тоже изготовлен мануфактурой «Девушка на качелях», а в росписи использован тот самый голубой цвет, характерный не для «Челси», а для «Боу». Вот вам и еще одно косвенное подтверждение.

Я обрел дар речи:

– В таком случае, как выражаются адвокаты, позвольте предположить, что Джон Фрай владел фарфоровой мануфактурой в Боу, которая отделилась от основного завода в Боу.

Мы умолкли.

– Что ж… – медленно начал Маллет, – интересное предположение. Разумеется, вряд ли возможно доказать его наверняка. Не стоит слишком поспешно переходить от «возможно» к «несомненно», потому что хочется полной уверенности. А пока, мистер Десленд, остается сказать вам лишь одно: эта статуэтка подлинная, а вдобавок – уникальная, потому что расписана. И безусловно, произведет фурор, – усмехнулся он.

– Благодарю вас. Кстати, хотя и неприлично об этом упоминать, но сколько она может стоить? Да-да, я знаю, что ни вы, ни любой другой музей не берется оценивать стоимость антикварных вещей, и это правильно. Но позвольте поинтересоваться вашим мнением… Какова ее ценность, хотя бы примерно?

– Гм, так и быть, скажу вам конфиденциально, не для разглашения и не как специалист, а как частное лицо. Если вы решите выставить ее на торги, то, скорее всего, покупателю придется выложить за нее кругленькую сумму, выражаемую как минимум шестизначным числом.

Из дверей Музея Виктории и Альберта я вышел в странный мир. Все вокруг неожиданно изменилось, как бывает, когда выпадет снег, но перемены затронули не мое окружение, а мое восприятие окружающего. Изменилось все, точнее, изменились мои впечатления обо всем: четкие черные тени на тротуарах, неподвижные, будто картонные, листья платанов, автомобили на улицах, вялые прохожие, изнывающие от жары. Я ощущал себя загадочным образом отделенным от них, словно бы наблюдая за сценкой из прошлого или из будущего. Все представлялось чужим и незнакомым, будто я видел все впервые. Наверное, подобное наваждение испытывают многие, но обычно оно быстро проходит, однако же меня не покидало ощущение нереальности происходящего. Я стоял, ошеломленно оглядываясь и удивляясь, что на меня никто не смотрит. Постепенно мое забытье рассеивалось, я начал смутно припоминать, почему я здесь и куда теперь направляюсь, но даже это давалось мне с большим трудом.

До поезда оставалось больше часа, но мне не хотелось куда-то идти и чем-то себя занимать. Я собрался было позвонить Карин, но передумал – лучше сообщить ей новости при встрече.

Я словно бы пребывал в одиночестве, отрешенно, как учитель в окружении детей или медсестра на ночном дежурстве в больничном отделении. Казалось, я, единственный из всех, обладал тайным знанием, позволяющим взирать на все в ином свете. Я знал наверняка лишь то, что я – возлюбленный Карин и обладатель уникальной фарфоровой статуэтки, и, хотя это не представляло никакого интереса ни для прохожих, ни для постового на перекрестке, мое знание было чрезвычайно важным, и не просто само по себе, а потому, что косвенно обогащало весь мир. Когда человек един, подумал я, Бог един. Мы нужны Ему не меньше, чем Он нужен нам. Я брел по Бромптон-роуд и совершенно не думал о деньгах, однако, увидев несчастного попрошайку в лохмотьях, сидевшего под стеной, сунул ему в руку фунтовую бумажку, пробормотал: «Вот, выпей за меня» – и поспешно отошел, не дожидаясь благодарностей; я жаждал милости больше, чем он.

До вокзала Паддингтон я доехал на такси и полчаса гулял по округе, разглядывая людей, составы, носильщиков, грузивших плетеные корзины на поезд в Фишгард, и бронзовый памятник павшим в Первой мировой – солдата, который стоит на постаменте, сдвинув каску со лба, и вечно читает письмо. «Я сделал это для вас, – думал я. – Наконец-то я сделал что-то для вас». Я ничего и ни для кого не делал, однако же я себя не обманывал: я совершил то, за чем приехал, и не только ради личного обогащения.

Всю дорогу я просидел в углу вагона, держа коробку на коленях. Я не читал и не обращал внимания на остальных пассажиров. Казалось, что в вагоне стоит абсолютная тишина, хотя это, конечно же, было не так. В вечернем сумраке за окном проносились деревья, поля и ручьи, но лишь я, один из всех, видел их по-настоящему – далекий яркий мир, по которому я, в крылатых сандалиях, мчался к своей возлюбленной. Мне чудилось, что я плыву под водой и рассматриваю сквозь стекло маски чудесную затопленную страну, прежде никем не виданную.

Я едва не проехал своей станции и выскочил из вагона в тот самый миг, когда раздался пронзительный свисток станционного смотрителя – сигнал к отправлению поезда. Однако же меня это не волновало: я будто бы играл какую-то роль, и все происходило, как задумано. Выходя с перрона, я вручил билет контролеру, а тот его уронил и поднял с пола. Я заранее знал, что это случится, точно так же как знал, что ключ от машины на секунду застрянет в замке.

Сад был тих и покоен, как озеро в знойный день. Поля пшеницы и холмы застыли в неподвижности. Я вошел в дом и окликнул Карин, хотя знал, что не дождусь ответа. Поставив статуэтку на место, я поднялся в спальню, переоделся в домашнее и вышел в сад.

Там меня поглотило неимоверное, глубокое ощущение одиночества. Сад, знакомый с детства, нисколько не изменился – и все же изменился, как меняется театр, когда начинается спектакль и атмосфера в зале наполняется наслоениями неведомого духа, таящими в себе мириады скрытых смыслов. Интуитивно я понимал, что сейчас ничто и никто не нарушит чарующее спокойствие этого места. Никому не удалось бы даже войти в сад. И вот ясным летним вечером я в недоумении оглядывался по сторонам, зная, что мне предстоит исполнить какую-то задачу.

Я медленно побрел по газону. Внезапно в дальнем конце сада с шумом вспорхнула стайка воробьев. Они вылетели из живой изгороди, звонко чирикая, и скрылись в кустах. Я пошел следом за птицами, мимо клумб, толкнул калитку на задах, как вдруг из высокой травы выскочил заяц и помчался в поля. Зайцы обычно к нам в сад не забегали.

Шаг за шагом – мне отчего-то стало не по себе – я пробирался сквозь заросли рододендронов к тому месту, где в траве стояла водонапорная колонка. Ложбинка под ней, неглубокая, размером с лохань, была наполнена согретой солнцем водой, которая все еще медленно вытекала из крана – кап-кап-кап, – нарушая спокойствие сада. На поверхности воды легонько покачивались розовые лепестки.