Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

зрелая пора им в тягость, они лишь отбывают ее, тянут словно ярмо и, подойдя к пожилым годам, устраиваются в них с удовольствием и как бы сладостью: оплывают или, напротив, сохнут телом, теряют зубы, западают ртом… Слава богу, жена у него, хотя ей уже полных шестьдесят, совсем на них не похожа.

— Да к кому, к кому…— сердясь на старух, раздосадованно проговорила Маша.— Вы скажите сначала, номер какой?

— Да какой номер… какой всегда был!.. Ну, сами не знают, ей-богу, чего хотят!..— запереглядывавшись, с осуждением заговорили старухи.

Скорее всего, они вовсе не были такими бестолковыми и прекрасно понимали, чего хотят от них Евлампьев с Машей, но появление двух незнакомых людей возле скамеечки нарушило скуку однообразного, покойного сидения, оно придало ему как бы остроту, явилось чем-то вроде развлечения, и им хотелось невольно продлить себе удовольствие.

— Номер дома мы хотим, номер дома,— с терпеливостью, улыбаясь про себя, сказал Евлампьев.— Какой номер у дома?

— «Какой, какой»… Сорок седьмой,— не выдержала, сдалась вдруг одна из старух.— Корпус «Б».

Взяв Машу под руку, он потянул ее за собой, они вошли в подъезд и, едва переступив порог, чуть не столкнулись с выходившей из подъездной прохладной мглы молодой женщиной. Шагах в трех за нею, темнея размытым силуэтом, шел мужчина.

— Извините…— пробормотал Евлампьев, отступая назад, натыкаясь на Машу и заставляя ее оттесниться вместе с собой.— Пожалуйста, пожалуйста… проходите.

Женщина, ничего не отвечая, будто не слышала его, прошла мимо, шагавший за нею мужчина выступил в следующий миг из серой подъездной мглы на свет, и Евлампьев узнал Ермолая. И Маша тоже узнала, и оба они проговорили в голос, недоуменно и неверяще:

— Рома?!

Он шел, глядя прямо перед собой, и как споткнулся, вздрогнул, глаза его метнулись на Евлампьева, на мать, и он проговорил, так же, как они, с иедоумением и растерянностью:

— В-вы?

— Ну неожиданность! — с внезапной молодой звонкостью в голосе сказала Маша. - Ты что здесь делаешь?

Будто для них самих было бывать здесь обыкновенным делом.

Ермолай, не отвечая, с какой-то испуганной напряженностью во взгляде, дернулся, шагнул вперед, остановился, взглянул куда-то мимо них, на улицу, переступил ногами, Евлампьев оглянулся вслед его взгляду, — женщина, с которой он едва не столкнулся, сошла уже с приступка крыльца и, остановившись, поворачивалась лицом в их сторону, и он, мгновенно весь внутри, подобно Ермолаю, напрягшись, понял, что она и Ермолай вместе и это она, та.

В юности, когда еще много читал, его всегда раздражали книги, в которых движение сюжета зависело от всяких случайных встреч, неожиданных совпадений и нечаянных подслушиваний. Ему виделась в этом скудость писательского воображения, потому что он не верил в действительную возможность таких совпадений, случайностей и подслушиваний в жизни. Раздражение бывало настолько сильным, что многие книги словно бы закрывались для него, оставляя по себе тягостное ощущение лжи, и было так даже с «Войной и миром», и все из-за того, что Толстой заставил Наполеона, объезжавшего победное поле под Аустерлицем, остановиться именно над князем Андреем, а потом еше свел все того же князя Андрея перед его смертью не с кем-нибудь, а с бывшей невестой Наташей Ростовой…

Жизнь шла, и ему пришлось убедиться, что он был слишком категоричен в юности и не прав,случается такое.

Но эта встреча с Ермолаем, и не просто с ним, а с нею, была столь фантастична, что стоял, с нелепо вывороченной назад головой, глазел на нее — и был как в столбняке: ни пошевелиться, ни сказать что-либо.

Ей было, видимо, как и самому Ермолаю, лет тридцать или чуть больше, она не была ни красива, ни эффектна, как это бывает с женщинами, которым природа при всей их подчас даже и некрасивости вдруг отпустит в избытке способности «подать» себя, обыкновенна она была, совершенно обыкновенна, но в то же время во всем ее облике — в выражении твердых, брызжуще-синих глаз, в рыхловатых, словно бы подплывших чертах лица, в неторопливо-округлых, уверенных движениях — была яркость властной, своевольной, умеющей подчинять своим желаниям чувственности.

— Что ты застрял там? — спросила она Ермолая спустя мгновение, как остановилась и повернулась.

В голосе у нее была та, что сквозила во всем ее облике, требовательная властность.

Кто-то в Евлампьеве проговорил за него: сейчас.

— Здрав… ствуйте! — опережая Ермолая, поклонился он.

Женщина с равнодушным недоумением взглянула на него и снова позвала, теперь повысив голос, с нажимом:

— Роман! — Маша, ничего до того не понимавшая, поняла, из горла у нее вытолкнулся какой-то хрипло-удивленный звук, и она суетливо и бестолково, по-куриному как-то, задергала головой, переводя взгляд с женщины на Ермолая, с него на нее… — (Сейчас, ага… сейчас…бормочуще ответил Ермолай женщине, мелкими шажками, боком подвигаясь к двери.

— Может быть, познакомишь? — попросил его Евлампьев.

— А-а… ну да, а… конечно, — сбивающимся голосом проговорил Ермолай. — Конечно… Люда! — позвал он. И судорожно помахал в воздухе рукой: — Вот, познакомься… это мои… родители…

Не ее им, а их ей. Господи боже!..

— Емельян Аристархович,— снова поклонился Евлампьев.

Дверной проем был теперь полузагорожен Ермолаем, невозможно было подойти даже к порогу, и получалось, что он как бы выглядывает из-за сына.

— Мария Сергеевна, — вслед Евлампьеву, несколько запоздало проговорила Маша, подсовываясь ближе к двери и тоже как бы выглядывая из-за Ермолая, только с другого бока.

Женщина, коротко оглядев их, помедлила и слегка кивнула:

— Людмила.— В глазах у нее ничего не переменилось. — Ну вот и хорошо, Роман, — обращаясь к Ермолаю, сказала она. — Как раз. Очень даже удобно.

— Ага, ага,— совсем, как Евлампьев, быстро проговорил Ермолай. — Конечно… Мы вот, пап… мы вот тут, мам, ходили тут с Людой как раз…

— Погоди, — перебил его Евлампьев. Внутри у него все корежилось от острой, пронзительной жалости к нему: господи боже, какой смятый, дергающийся, раздавленный. — Погоди… раз уж мы встретились… раз произошло так… давайте зайдем к нам, благо совсем недалско — десять минут на троллейбусе…— Он говорил и все водил глазами с него на нее, с нее на него, боясь, что сейчас его оборвут и не дадут договорить. — А, Рома? Давайте! И обо всем уже у нас. А мы сейчас… мы буквально на две только минуты, и обратно… и вместе к нам. Людмила! — осилил он себя обратиться прямо к ней, и потешно же