Не только Евтушенко - Владимир Соловьев

Встречные, когда я наклоняюсь, чтобы срезать гриб, дивятся и предупреждают, что он ядовитый, и я читаю им короткую лекцию, что грибы делятся на ядовитые, несъедобные, съедобные и деликатесные. После такой лекции одна парковая служка принесла мне на просмотр собранную ею коллекцию: сплошь – мухоморы. До меня не сразу дошло, что она их отбирала по эстетическому принципу. Кто спорит – красавцы! Зато в другой раз я приохотил к грибам одного – представьте себе! – русского в Апстейт Нью-Йорке: он брал любые съедобные грибы, которыми я брезговал, но на всякий случай несколько часов их отваривал, и они теряли всякий вкус. Его дело.

Относительно вкуса. Самый большой белый я нашел на индейской тропе в Ситке, Аляска: вымахал чуть не с меня ростом, хоть сам я ростом невелик. В книгу рекордов Гиннесса? Представьте, нет. Я видел снимок, где три человека тужатся, а все рано не могут поднять грибной гигант. А из моего белого отварили суп – оказался безвкусным. У меня уже была схожая история с рыбой, когда, позарившись на дешевизну, притащил домой исполинского карпа, который по вкусу – точнее, безвкусице – ничего не напоминал, менее всего рыбу. У Аристотеля, помню, есть рассуждение о корабле, который не должен быть ни слишком большим, ни слишком маленьким – иначе это не корабль. То же с грибами, рыбами, да хоть с женщинами! Прошу прощения за отвлек в мою любимую сторону.

В той же Акадии встреча на «корабельной» тропе, названной так в память британского корабля, который вошел в здешнюю уютную, пригласительную бухту во время прилива, но застрял навсегда и развалился, когда начался отлив и он сел на мель. Меньше всего я ожидал найти грибы на этой океанской тропе с каменистой и солоноватой почвой. Не зря: два боровика, рядышком. Пока чистил и разделывал – нет ли червей? – со мной поравнялись подростки в кипах и девушки в длинных, до земли, юбках. Какой вопрос они мне задали первым, застав меня за таким необычным занятием?

– Ты еврей?

Вот зацикленные! Как-то странно было среди всей этой дивной природы переходить на этнос.

Дальше последовал еще один диковинный вопрос:

– Ты ученый? Натуралист?

Тут я вовсе опешил.

– Я их ем, – сказал я, показывая на грибы.

– Ты ешь дикие грибы? Сырыми?

– Нет. Их надо заправить луком, морковью и картошкой, поджарить на масле, а потом есть. Или сварить суп с теми же ингредиентами. Либо с другими. Деликатес! Не хуже здешних лобстеров.

– Лобстеры нам нельзя. Никаких панцирных.

Видели бы они, как моя спутница во время отлива выискивает рукой в океане моллюсков, отрывает от водорослей, а потом мы, по примеру чаек, варварски разбиваем их об камни и едим живьем, запивая соленой водой изнутри раковины. В таком диком виде они намного вкуснее, чем когда их подают горячими в ресторане.

На вопрос, как отличить съедобные грибы от несъедобных, а тем более ядовитых, я вкратце рассказал о своем русском опыте, но добавил, что есть справочники-определители. И тут мои собеседники снова поразили меня. На этот раз своим практицизмом.

– Надо сегодня же купить.

– Будьте осторожны, – сказал я на прощание этим фраерам. Как бы их не сгубила жадность?

– Do you speak English? – удивился один из них под конец нашего десятиминутного трепа.

Не хотелось бы, чтобы мои соплеменники отравились.

Вертаем обратно – в Квебек! По пути – с грибами в рюкзаке – собираю колокольчики, которых Лене не хватило в другом моем букете, полтора месяца назад, с пустыря в десяти минутах от дома: ромашки, васильки, а где колокольчики? Не было, говорю, колокольчиков. Колокольчикам умилилась, но говорит, что листья другие. Та же история с роскошным букетом из трех сортов сирени – белой, синей, фиолетовой, хотя она против, чтобы я рвал, а я – по поверью – считаю, что сирень лучше растет, если ей обламывают ветки (то же, говорят, с евреями). Она: что белая быстро вянет, и я не заметил главной – персидской, то ли махровой, ее любимой. И так всегда: достал ей с известным риском наимоднейшие темные очки – почему дужки черные? В лесу берет у меня бумагу на подтирку – почему коричневая, а белой нет? Я (молча, чтобы не осудила за банальность): дареному коню в зубы не смотрят. Достаю того же дизайна очки, но с полосатой коричневой дужкой, обнаруживаю и обламываю махровую сирень, ношу с собой в лес белоснежный пипифакс – какого еще рожна? И так до конца моих дней – или ее, не дай бог! Мой экзамен по жизни продолжается, я его неизменно проваливаю, хоть и стараюсь изо всех сил. Чертова перфекционистка: что бы я ни делал, мог бы сделать лучше. А если не могу? Всю жизнь прыгаю выше известно чего. И все равно не допрыгиваю. Хотя моя воля и превышает мой потенциал. Воля есть страсть. Женился по неистовой любви. Вымечтанная девочка. «Это не я, – говорит она. – Я была другой». Она была другой и осталась той же. Я е*у мою четырнадцатилетнюю девочку, к которой не смел не то что прикоснуться – приблизиться! Зато выкрал в раздевалке варежку, а уж с ней вытворял все, что хотел. Пару дней спустя положил продырявленную обратно в карман ее сиреневого пальто – заметила?

Когда это было? Полвека назад на школьной перемене? Вчера? Завтра? Вечно? Про цветы, растения и деревья знает все – не из книг, а по собственным наблюдениям: белая сирень в самом деле завяла первой. Зато в грибах ее обошел. Чую белый за версту. Как у Пастернака предощущение стиха, у меня – предощущение гриба: мой инстинкт, мой хрусталик, моя страсть едины. Даже если иду за ней, а не бегу впереди от нетерпения сердца, она пропускает белый, я его срезаю или, не совладав со страстью, выкорчевываю пальцами. Где витают ее мысли в этот момент?

Нет: когда она шла, здесь никакого белого не стояло. Я – суеверный грибник: убежден, к примеру, что грибы боятся ножа и прячутся, и не вынимаю нож, пока не увижу гриб. Уверен: этот белый, который она пропустила, возник на моем пути, материализовавшись из моего воображения, я вызвал его к жизни желанием, которое есть воля. Лжеучение шведа Линнея о растущих из желания органах верно в метафизическом смысле. А пенис, который своеволен, как память: на одну – штык, на другую – плеть. Е*ут не х*ем, а всем существом, потому размер не имеет значения. Если сигара, банан и башня – фаллический символ, чего символом является сам член? Прошу прощения, вот мой пример: после каждого раза тщательно его промываю, на что некоторые партнерши обижаются. «От собственной спермы, а не от вашего увлажнителя», – оправдываюсь я. Побывав там, где ему сам Бог велел, член становится символом нечистой совести? А сам по себе? Куда меня занесло…

Ученик превзошел учителя. До нее не мог отличить бледной поганки от опенка. «Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть…» Нет, не слух, что в моем случае невозможно: динозавр наступил на ухо. Всю оставшуюся жизнь Бродский потратил на то, чтобы забыть уроки МБ, преодолеть ее самое в себе, природу воспринимал теперь как гербарий, отстаивал прерогативу рукотворного над нерукотворным, порядка над стихией, цивилизации над природой «с ее даровыми, то есть дешевыми радостями, освобожденными от смысла и таланта, присутствующих в искусстве или в мастерстве. Потрясающим может быть и пейзаж, но фасад Ломбардини говорит тебе, что ты можешь сделать».