Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов

И опыт столь блистательного мастера интеллектуальной лирики, как Пастернак, служит убедительным подтверждением этой закономерности. Создавший в свое время историко-революционные поэмы «1905 год» и «Лейтенант Шмидт», он вновь обратился к социально-политической проблематике в романе «Доктор Живаго» и дал новаторское понимание Гражданской войны в России.

Вчитаемся в удивительные по своей исповедальной проникновенности письма Пастернака Горькому, и мы поймем, что и книги Горького, и он сам как личность, как «океанический человек» (по определению Бориса Леонидовича) стали неотъемлемыми слагаемыми творческого потенциала поэта. И прежде чем кардинально переосмыслить драму революции, он словами, в искренности которых сомневаться не приходится, сказал: «Я не знаю, что бы для меня осталось от революции и где была бы ее правда, если бы в русской истории не было Вас».

В заключение встречи Сталин вдруг попросил прочитать отрывок из рассказа «Дед Архип и Ленька». Книгу быстро принес Крючков. После того как чтение закончилось, Сталин сказал одобрительно: «Вот истоки классового содержания нашей литературы и всей нашей деятельности».

Похвалил Горького, но у того все никак не шел из головы злосчастный эпизод с Бухариным…

По воспоминаниям председателя Оргкомитета Союза писателей И. Гронского, подобных встреч высшего партийного руководства с писателями было четыре. А совещаний, связанных с подготовкой тех или иных документов и носивших порой многочасовой характер, было гораздо больше. В них принимали обычно участие Молотов, Ворошилов. Партия контролировала каждый шаг на пути писательского объединения в Союз. Однако, как подчеркивает мемуарист, Сталин не только особенно внимательно прислушивался к мнению Горького, но порой допускал принятие каких-то горьковских формулировок, даже если был с ними не согласен.

После выхода постановления 23 апреля 1932 года подготовка к съезду писателей развернулась вовсю. Был создан Оргкомитет, почетным председателем которого назначили Горького. Правда, первый пленум, открывшийся 29 октября 1932 года, вынуждены были провести без него. Демонстративно, в знак протеста против переименования Нижнего Новгорода, он уехал в Италию.

Впрочем, чувство обиды довольно скоро отступило на задний план перед обилием забот об устройстве литературной жизни.

Что же касается Сталина, он тоже извлекал из происходящего существенные уроки. Добившийся неограниченного могущества в политическом управлении страной, с писателями в эту пору держался он дружески, не жалея времени на встречи с ними. Иные из совещаний на квартире Горького затягивались до утра. И в сущности любой мог подойти к нему и спросить о чем-то, посоветоваться.

Сталин тогда решил, что называется, «всерьез» заняться литературой. Он принимал самое активное участие в работе специальной комиссии Политбюро, созданной для выполнения постановления от 23 апреля 1932 года. Более того, он лично принимался иной раз за такие дела, которые требовали и уйму времени, и специальных навыков и знаний. Вероятно, с особой наглядностью эту неожиданную сторону его деятельности открывает история с пьесой А. Афиногенова «Ложь».

Ей предшествовал шумный успех другой пьесы того же автора, имевшей столь же лаконично-многозначительное название — «Страх». Главный ее герой, профессор Бородин, исследует, если можно так выразиться, социологию страха. И вот какие мысли рождаются у него. «Молочница боится конфискации коровы, крестьянин — насильственной коллективизации, советский работник — непрерывных чисток, партийный работник — обвинения в уклоне, научный работник — обвинения в идеализме, работник техники — обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет талантливых интеллигентов отрекаться от матерей, подделывать социальное происхождение… Страх ходит за человеком. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недобросовестным, неряшливым и беспринципным… Кролик, который увидел удава, не в состоянии двинуться с места… он покорно ждет, пока удавные кольца сожмут и раздавят его».

Все ли подчинены гипнотическому воздействию великого страха? По подсчетам профессора Бородина, ни много ни мало — восемьдесят процентов членов общества. Ну, а кто же остальные двадцать? Это рабочие-выдвиженцы. «Им нечего бояться — они хозяева страны… Но за них боится их мозг… Пугается непосильной нагрузки, развивается мания преследования… Уничтожьте страх, уничтожьте все, что рождает страх, — и вы увидите, какой богатой творческой жизнью расцветет страна…»

Что и говорить, 30-е годы не лишены парадоксов. За пьесу, в которой прозвучал хотя бы только один этот монолог, автора могли привлечь к самой суровой ответственности. А пьеса между тем пробилась на сцену ряда городов страны. Правда, продвигая ее к зрителям, приходилось прибегать к разного рода дополнительным усилиям. В одном случае, в Ленинграде, премьера состоялась только благодаря личному вмешательству Кирова. В других случаях режиссеры шли на различные вольные интерпретации образа профессора Бородина, смягчая крамольный смысл его речей, а порой изымая из текста не только отдельные реплики, но и целые эпизоды.

Ясно, однако, что спектаклю не суждено было долго продержаться на сцене. А драматург? Какие выводы сделал он для себя? Выводы более чем оригинальные. «Ложь» — так же многообещающе, можно сказать, зловеще звучит название новой его работы.

Жизнь должна двигаться по естественно присущим ей законам, без «вывертов». Но, как говорит персонаж пьесы, выверты в обществе начинаются с вывертов в семье. «И тут — ложь принципиальная, бытовая, любовная, ложь в работе, в мыслях, в книгах — целая система лживой жизни…»

Отчетливо понимая, какие острые вопросы он поднимает, А. Афиногенов обратился за помощью к Горькому. «Вопросы эти не дают мне покою, — писал он Алексею Максимовичу, — острые они и не дают жить… И ответов на них не получаю ни в умных книгах, ни в беседах…»

Увы, ответа не получил он и от Горького. Собственно, письмо-то пришло. Но не ответ. Классик явно осторожничал. Он не сказал прямо, что пьеса «непроходная». Но по сути все сводилось именно к этому. Вот кабы можно было сыграть спектакль в некоем закрытом театре, перед тысячей ленинцев, непоколебимо уверенных в правильности генеральной линии партии! (Очевидно, Горький и повел речь о представителях тех самых идеальных двадцати процентов.) Впрочем, тут же он оговорился, что, разумеется, в принципе такая процедура унизительна и невозможна. Но, случись подобное, ленинцы смогли бы убедиться, какие в их среде живут уроды и какой словесный хаос кипит (так и написал — «кипит») в их башках… Хаос, с которым непрерывно борется наша партийная публицистика. Конечно, пока борется недостаточно успешно, и т. д.

Итак, обращаясь к Горькому, Афиногенов как будто использовал последний шанс…

И тут пришла сумасшедшая мысль! А что, если обратиться к Самому? Ведь не кто иной, как он, провозгласил лозунг, за внешней простотой которого открывалось все, что нужно для писательского труда: пишите правду!

С Иосифом Виссарионовичем Афиногенов уже встречался во время одного из совещаний, о которых говорилось выше, и даже активно возражал ему, предлагая новый метод именовать не социалистическим, а психологическим реализмом.