Анжелика в Новом Свете - Анн Голон

Между де Пейраком и его людьми существовало какое-то необъяснимое согласие, нерушимые связи, которые уходили своими корнями во взаимную тайну. Анжелика была уверена, что Жоффрей знает все об их жизни, знает мысли каждого из них. Они были связаны с ним доверием, признанием, которое никогда не подчеркивалось, но которого он один был удостоен. И Анжелика начинала понимать, что эти прочные узы не смогут порвать никакие мелочные счеты.

Мастерская, рудник, лаборатория — вот где протекала жизнь мужчин, среди шума, странных запахов, иногда паров, дыма…

— Уж лучше и не знать, что там замышляется, — говорила обеспокоенная госпожа Жонас.

Анжелика же, напротив, искала любой предлог, чтобы побывать там. Она уверяла, что пришла якобы за ступкой, чтобы растолочь корни, или будто ей необходимо немножко серы для мази, которую она готовит по своему рецепту. Это возвращало ее в прошлое. Ведь именно в подобной обстановке, среди горнов, среди дробящихся камней и скрипящих жерновов, она начала открывать для себя человека, который стал ей мужем и которого она полюбила.

Она смирно сидела в уголке, с глубочайшим интересом оглядывая все вокруг. Это была тайная сторона жизни мужчин, их особый мир. Она снова видела Куасси-Ба, держащего на ладонях раскаленные угли. Кузнец Кловис, как воплощение величия духов ада, суетился в красном отсвете печей, а бледный немой англичанин, который, словно священнодействуя, наливал в формы сверкающий свинец, выглядел здесь не таким несчастным и казался персонажем величественной античной драмы.

Когда-то давно Анжелика подняла крестьян на восстание. То были существа с примитивным мышлением, забитые и ограниченные, которых легко было подчинить себе.

Эти же мужчины — чувствительные, неуравновешенные — были совсем иными. Она уже угадывала, что большинство из них ненавидит женщин, а некоторые, как например, овернец Кловис, боятся, что женщины станут презирать их за грубые манеры. И потому они даже с каким-то наслаждением подчеркивают их. Во всех этих людях было что-то ужасное.

«Но ведь и во мне тоже таится нечто ужасное, — подумала как-то Анжелика.

— Постыдные поступки, прошлое, о котором страшно вспомнить… И я тоже убивала… И я тоже спасалась бегством…»

Она снова увидела себя с кинжалом в руке, убивающей Великого Керза, короля парижских бродяг, увидела себя босой, с покрытыми грязью ногами, блуждающей с ворами по Парижу, увидела себя, словно она уличная девка, в постели армейского капитана в Шатле, к которому она пришла, чтобы спасти своих детей.

Однажды утром она обрабатывала рану на руке парижанина Жака Виньо, мерзкого сквернослова, и он грязно ругался с тайным желанием оскорбить ее.

И тут, придя вдруг в ярость, она заставила его замолчать крепким словцом, заимствованным из самого изощренного воровского жаргона. Он так и застыл с открытым ртом, не веря своим ушам. Услышать такое из уст красивой благородной дамы!.. И с ним, с этим плотником по профессии и флибустьером по призванию, случилось то, чего не случалось уже много лет: он покраснел. А она побледнела от тех воспоминаний, которые в этот момент нахлынули на нее. И так вот они, она — бледная, а он — пунцовый, обменялись такими взглядами, словно впервые увидели друг друга. Потом Анжелика взяла себя в руки.

— Вот видите, мой милый, — сказала она очень спокойно, — с вашим лексиконом мы скоро все перейдем на воровской жаргон… Соблаговолите не забывать отныне, что здесь вы состоите на службе у графа де Пейрака, а не у Великого Керза.

— Да, госпожа графиня, — униженно ответил он.

С тех пор он следил за собой. Иногда он провожал ее недоуменным взглядом, но тотчас же спохватывался: нет, ни к чему даже стремиться проникнуть в ее тайну, она — женщина хозяина. Жена или любовница — неважно. И если у этой женщины есть что забыть, это ее право. Ведь и сам он не без греха. И не всегда у человека есть желание повстречаться с тем, кто напоминает ему прошлое своим лексиконом или повадками. Иногда она обращалась к нему «мессир Виньо», и это вселяло в него сознание, что он тоже заслуживает уважения. В такие моменты он вспоминал, что некогда и впрямь был честным человеком, и если в один прекрасный день он оказался в воровской шайке, то лишь потому, что должен был во что бы то ни стало спасти от нищеты жену и детей. И тем не менее он попал на галеры…

Анжелика не рассказывала мужу о трудностях, которые возникали между нею и смутьянами. Но по вечерам, когда они перед сном беседовали в своей комнате, она взяла за правило расспрашивать мужа о его людях. И мало-помалу она составила себе мнение о каждом: могла представить себе их жизнь, даже их детство. Со своей стороны, и они охотнее стали раскрывать перед ней свою душу, не гася в себе желания довериться ей.

О мужчинах у нее было свое мнение — особое и твердое. По опыту она знала, что между ними, будь то принц или простой виллан, не такая уж большая разница. В свое время она сумела по-дружески облегчить одиночество короля, завоевать привязанность таких старых ворчунов, как мэтр Буржю или Савари, укротить таких строптивых, как Филипп дю Плесси. Но она предпочла бы сто раз столкнуться с выпадами Кловиса или обидчивостью перуанца-рудокопа Соррино, чем мериться силами с тайными и изощренными преступниками в Версале. Здесь все напрямик. Откровенно и просто, как лес, мясо, холод или маисовая похлебка. Сама жизнь, человеческие отношения здесь грубы. Но это укрепляет дух. И мысленно она забавлялась, деля всех людей графа на три группы: безобидных, чужих и опасных.

Безобидные — это те, кто доброжелателен, у кого светлая душа. Анжелика особенно любила юного Жана Ле Куеннека и относилась к нему как к сыну. Он был услужлив, прилежен. У него всегда находилось время выстрогать в лесу все, о чем бы ни попросили его женщины: валики для белья, стиральные доски или доски для теста, для разделки мяса с аккуратным желобком для стока крови или маленькие квадратные дощечки из твердого дуба, на которые клали маисовые лепешки, перед тем как сунуть их в печь. А когда пришла зима, он выдалбливал миски, кувшинчики. И обязательно украшал их мелким орнаментом — гирляндами и цветочками. Из искривленных корней деревьев он делал причудливых драконов и отнюдь не безуспешно учил Флоримона и Кантора орудовать стамеской.

Граф де Пейрак некогда выкупил его у одной берберийской корабельной команды, использовавшей пленника как гребца на своей галере. Посетив галеру с одним марокканцем капитаном, который привез его в Сале, граф обратил внимание на этого светлоглазого кельтского юношу и сразу увидел, что в нем едва теплится жизнь. Он выкупил его за большие деньги, несмотря на раболепные протесты знатного марокканца, который, однако, считал, что не должен отказывать тому, кто пользуется доверием самого Великого султана. Жоффрей де Пейрак велел позаботиться о юноше и помог бы ему вернуться во Францию, если бы молодой бретонец не умолил графа оставить его у себя на службе. К тому же он давно мечтал попасть в Америку, чтобы поселиться там в колонии.

Родившийся в глухих лесах Изльгоа, в Армориканском массиве, он научился ремеслу плотника, дровосека и угольщика, умел делать сабо. Душой он больше тяготел к лесу, чем к морю. И если он уплыл в море, то это лишь потому, что море — самая естественная дорога для бретонца, который отваживается покинуть свои леса, и еще потому, что он не мог больше оставаться у себя на родине. Когда-то его отец был повешен сеньором поместья за браконьерство. За одного только зайца, которого этот несчастный поймал в силки, чтобы побаловать на Рождество своих малюток, обычно не видавших ничего другого, кроме гречишной похлебки. Но древний крепостнический закон его не простил — его повесили.