Бел-горюч камень - Ариадна Борисова

– Не-е, не буду, – дыша в сторону, виновато просипел он. – Извиняй, что под градусом… Сейчас уйду. В командировку отправляют, не скоро вернусь, решил подарок к твоему дню рождения заранее принести.

С этими словами дядя Паша извлек из мешка… патефон! И коробку с грампластинками. Изочка выставила вперед ладони:

– Не возьму.

– Обидишь меня. Ты у нас нынче взрослая барышня. Танцевать будете. Плясовых тут нет, но танго с романсами – пожалуйста: Строк, Вертинский, Лещенко, зарубежные певцы. Редкие пластинки, в Москве заказывал.

– А как вы, Павел Пудович? Вы же раньше часто музыку заводили…

– Теперь не завожу. Не могу слушать. Вспомню, как ты «Утро туманное» дуэтом с Козиным пела, и не могу…

Смахнув пьяные слезы, он пошарил за пазухой и выложил с краю тумбочки пачку рублей, перетянутую аптечной резинкой.

– Вот деньги еще. Справишь свой праздник по-человечески, с тортом-конфетами, себе что-нибудь необходимое купишь.

Из головы Изочки мгновенно вылетели всякие просьбы, свадьбы, подарки… Горький ком подступил к горлу, и голос зазвенел, точно на срыве:

– Я его не справляю! Когда я родилась, умер папа, и мама тоже – в мой день рождения! Этот день проклят… проклят!

– Напрасно так думаешь, – покачал головой дядя Паша. – Наверно, Мария там, – он поднял палец к потолку, – огорчается, глядючи на тебя сейчас. Не нарочно же отец и она ушли к Богу по твоей дате, совпало просто.

– Зачем вы о Боге говорите… Вы же в Него не верите…

– Верю, не верю – какая разница? – припухшие глаза дяди Паши смотрели почти трезво и строго. – Не обо мне речь. Мария верила, значит, к Нему ушла.

– Правда?..

– Правда, – вздохнул он. – Все куда-то уходят от болезни ли, от старости… У меня вот наступает пора, когда дни рождения не очень-то ждешь и не радуешься им, как прежде. Сокращается впереди время. Но пока человек маленький… юный, хотел я сказать, – отмечать надо. Не огорчай маму, Изочка. А то получается, что ты виноватишь ее в нечаянном уходе, если не желаешь считаться с датой своего рождения. Как ни крути, выходит, коришь, что Мария любила тебя, жила ради тебя и о себе не думала… Ты к этому дню по-другому попробуй отнестись. Особенный он: хоть и печальный, а в то же время с благодарностью к матери за счастье жить, и сама эта радость. Хохот-веселье вовсе не обязательно устраивать, однако музыка хорошая, песня, танец спокойный – душе отрада и памяти не мешает…

Увидев на Изочкиной тумбочке патефон, девчонки восторженно заскакали между кроватями: ура, ура!

– Подарил?

– На день рождения.

– Так ведь не сегодня?

– Павел Пудович в командировку уезжает.

– А Галке на подарок? – грозно надвинулась Полина.

Изочка кивнула на незамеченную девочками стопку денег на краю тумбочки.

– Молодец! Сколько здесь?

– Не знаю. Это не в долг.

– Ничего себе, балует как…

Полина пересчитала деньги:

– Ровно двести, будто подгадал! Ну что, дашь в долг?

– Без долга.

– Нет уж. Заработаем и свою часть вернем.

Не стали размениваться на мелочи, решили купить в подарок диван. В день чаепития девочки, как могли, принарядились. А Изочке воспитательница сказала:

– Исполнится четырнадцать, вступишь в комсомол, тогда и начнешь на свадьбах гулять.

Наташа утешала:

– Не огорчайся, чаепитие же не настоящая свадьба. Наверное, торт будет, Галка обязательно пришлет тебе кусок.

При чем тут торт?! У Изочки ресницы дрожали от обиды.

Полина чуть подвела глаза черным карандашом, скулы тронула срезом свеклы и растерла, свеклой же накрасила губы. Повернулась к девчонкам:

– Ну как?

Изочка в изумлении уставилась на Полину, тотчас забыв о всяких обидах. На нее смотрела журнальная красавица: прямые желтые волосы легли на косой пробор во взрослой прическе, глаза загадочно блестят и большой яркий рот, оказалось, ничуть не портит лица. Напротив, украшает.

– Ты прямо артистка какая-то! – восхитилась Наташа.

Полина гордо повела рукой:

– Не какая-то, а актриса оперного театра Полина Удве… – она поморщилась, – вот фамилию эту дурацкую я непременно сменю.

– Приехал, приехал, скорее давайте! – замахали руками в дверях собравшиеся девчонки.

За гостями и одолженным на Галин праздник патефоном прибыл на тракторе с прицепом друг Сергея.

В комнате поскучнело. Изочка начала и отложила штопку чулок. Не хотелось ни читать, ни даже выйти к коровам. Вспомнила об Аленушке – с Нового года не разговаривала с ней. Вынув куклу из тумбочки, вгляделась в смешное лицо с синими бусинками-глазками. На круглой Аленушкиной голове все так же задорно торчала жесткая косица, сплетенная из конских волос, но ладошки и ступни потемнели, а красный в белую крапинку сарафан выцвел. Куклины жестяные стол и стульчики, вырезанные папой из банок, Изочка оставила в старом общежитии на этажерке. Они давно проржавели и лишились нескольких ножек…

Дядя Паша подарил Аленушку после того, как Изочка нашла гнома Аборта Подпольного. Кукла спасала хозяйку от плохих мыслей и снов. Помнила маму…

«Майис рассказывала, – раздался в памяти мамин голос, – в прежние времена при рождении ребенка якуты скручивали куклу из бересты. Она называлась «ого-кут» – детская душа человека…»

– Аль-ленушка. Ль-юб-ль-ю, Ль-ена, Изо-ль-да.

Мягкий звук «эль» нежил нёбо, Аленушка улыбалась ласково и понятливо. Она была не просто игрушкой, а «ого-кут».

Изочка вдруг обнаружила, что играть ей тоже не хочется. Не сейчас, а совсем.

– Прости меня, – сказала она тихо. – Я, кажется, выросла.

Кукла, как раньше, обняла ее лицо берестяными ручками, деревянными ладошками. Изочка уткнулась в сарафанную грудь, вобравшую в себя кислый казенный запах, и закрыла глаза.

Песни и разговоры с Аленушкой, ожидание мамы с работы, из больницы, плач и холодные ночи с куклой вдвоем, когда Мариечка ушла к Богу, – все осталось близко и далеко. Там, в оставшемся времени, жил и легко превращался в белку и кукшу дух леса Байанай, и, наверное, продолжали подниматься из низин к вершинам волшебные создания воздуха и лазури, которых Изочка видела когда-то, а теперь будет видеть вместо них обыкновенных стрекозок. Там по лесной тропе шла впереди матушка Майис, озаренная веснушчатым солнцем, и ангелом летела в небо светлая мамина душа…

Изочка подумала, что никогда не уедет отсюда, из-под этого неба, от всего дорогого, к чему крепкими корнями, как берега ручьистого овражка на Зеленом лугу, привязана ее собственная детская душа.