Синдром Л - Андрей Остальский

— Это долгий разговор… не по телефону… но суть такова: мы с твоим отцом неожиданно открыли некие обстоятельства, это был полный сюрприз для нас обоих, даже шок… Когда я понял… мне надо было кое-что скрыть от него. А я сам растерялся, ляпнул…

— Я так и знала! Я же просила быть тактичней, хитрей, кто из нас разведчик, а? — сказала я и тут же опомнилась: разве можно такое говорить по телефону?

И он сразу, конечно, замолчал. Переваривал несколько секунд возможные последствия моей неосторожной реплики. Потом, видно, решил: плевать, семь бед — один ответ.

— Слушай, — сказал он, — приезжай, а? Я тебе все постараюсь объяснить. И вообще… Эта же наша первая ночь. После того, как мы все про нас решили, правда? Нам надо быть вместе.

— Ох, Саша! Я согласна! Но ты видишь, что случилось? Что вы с отцом понаделали? Я теперь боюсь его оставить. Он плох. Не знаю даже, не придется ли «Скорую» вызывать…

— Да, ты права… За ним надо присмотреть. Ты знаешь, он мне кое-что рассказывал. Пока у нас с ним все не взорвалось еще… такое, что заставляет о нем беспокоиться.

— Что, скажи скорей, что конкретно, в каком смысле беспокоиться?

— Ну вообще… присмотри, как он там себя чувствует, что делает…

Большего я от Саши не добилась.

А Фазер опять меня удивил. Я-то ходила на цыпочках, боялась его разбудить. И вдруг слышу какие-то звуки. Он уже не в спальне, оказывается, а в кабинете. Заглянула тихонечко. Сидит за столом и что-то пишет.

— Можно? — спросила я, приоткрывая дверь.

— Заходи, — сказал он, но по лицу было видно, что он не рад этому. Тетрадь, в которой он что-то писал, тут же захлопнул и отложил в сторону.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.

— А-а…

Сказал и махнул рукой. Дескать, какая разница? Не хочу даже и обсуждать свое самочувствие. Ясно, что хреновое, но жив как-то, сижу, существую, хоть и с трудом.

Я заметила, что он налил себе полный фужер хорватского розового вермута «Истра».

— А ты уверен, что через полчаса после приступа надо спиртное пить?

— А-а…

Тот же ответ, и такой же взмах руки.

— Хоть бы уж льда тогда попросил, — проворчала я.

И в ответ опять получила:

— А-а…

— Ну, налей тогда и мне, — попросила я.

Видно, что он был очень недоволен моей просьбой. Почему? — соображала я. Ведь обычно он рад моему присутствию. Может быть, я помешала ему. Он что-то писал. Но что за секреты? Ведь раньше бывали какие ситуации. Он скажет: извини, ты мне мешаешь, мне срочно доклад закончить нужно. Или: я открытое письмо в «Нью-Йорк таймс» пишу. Оставь меня, я закончу, позову, буду вслух читать.

Вот как бывало раньше. Теперь же тетрадь закрыл, отложил подальше и явно желает, чтобы я ушла поскорей. Но открыто сказать этого тоже не хочет. Почему? Что же это там, в тетради?

Ответа на этот вопрос я не знала. Фазер между тем встал, вынул бутылку с красной этикеткой из бара, плеснул мне в бокал. Так, треть примерно. Поставил его передо мной и уселся в кресло с выражением на лице, в котором ясно прочитывалось: пей быстрее и уходи.

Но я уселась. Стала прихлебывать этот напиток. Не то чтобы я большая любительница вермутов. Тем более безо льда.

Он тоже сидит, пьет. Мрачный, не как туча даже, а как черная дождливая ночь.

Надоело мне так сидеть, допила содержимое фужера залпом. Поморщилась. Но что делать. Терпеть надо. Встала, сказала:

— Я, пожалуй, еще себе немного плесну.

Фазер даже в этом своем подавленном состоянии удивился:

— С каких пор ты вермут полюбила? И вообще — тебе таблетки скоро на ночь принимать. Врач говорил, лучше не смешивать.

— Я чуть-чуть совсем, — сказала я. — Никак не пойму этот напиток.

Встала, обошла письменный стол, потянулась за бутылкой и тут споткнулась о ножку стула, почти упала на угол стола, и — клуша такая! — уронила фужер на пол.

— Ой, что я наделала!

Это же любимые фужеры Фазера! Он их из Австрии привез, из Инсбрука, еще в те достославные времена, когда его за границу выпускали.

— Что же ты творишь, растяпа…

Фазер вылез из кресла, наклонился.

— Слава богу, цел, — сказал он, поднимаясь, — а то я…

Остановился на полуслове. Побагровел. Страшным взглядом на меня посмотрел. Было жутко. Но я глядела ему прямо в глаза.

— Что ты взяла сейчас со стола?

— Со стола? — единственный прием для таких ситуаций называется «эхо». Повторяешь последнее слово или два. Идиотом прикидываешься.

— Да как ты посмела! И это — моя дочь! Это… это… просто неслыханное негодяйство! Немедленно верни тетрадь!

— Тетрадь?

— Да, тетрадь! Что ты прячешь за спиной?

— За спиной?

— Хватит издеваться. Еще издевается. Немедленно отдай тетрадь, или я порву с тобой всякие отношения. Такая гнусность…

Фазер вскочил и заковылял в мою сторону. А я уже некоторое время пятилась к двери. Там было светлее — проникал свет из гостиной. Я быстро открыла тетрадь, кинула взгляд на одну страницу, на другую.

— Не смей! Ты не смеешь этого делать! — Он сорвался на крик.

«Боже, как бы соседи милицию не вызвали!» — подумала я. И быстро протянула ему тетрадку. Он схватил ее обеими руками, как главное сокровище жизни, вернулся за стол, спрятал тетрадь в ящик, запер его и ключ положил в карман.

Только тут я заметила, что по лицу его текут слезы. «Господи, только бы второго приступа не было!» — думала я.

— Должно же у человека быть сокровенное, личное… Нельзя же так. Это подло, в конце концов. Такая подлость — от родной дочери.

Я вернулась на свое место на кожаном диванчике налево от стола. Села. Думала напряженно, искала слова. Надо извиниться, конечно. Но это потом. А сначала надо сбить эту волну праведного негодования. И сделать это будет несложно.

— Отец, — сказала я. — Негодяйство дочери обсудим чуть позже. А сначала давай поговорим про трусость и жестокость отца.

— Жестокость? — удивился он. Или тоже в «эхо» научился играть?

— Да, жестокость. Дочь твоя серьезно больна. Согласен? У нее тяжелейшая психическая травма. Неизвестно пока, излечимая ли. По-простому говоря, она у тебя на грани безумия. А может, отчасти и за гранью…

— Да, но это не дает тебе права…

— Подожди, не перебивай, пожалуйста. Единственное, что твою дочь удерживает пока на этой последней грани — любовь отца.

— Ну уж…

— Да, да. Я же просила сделать одолжение, выслушать до конца. Итак, любовь отца — единственное, что спасает от окончательного безумия и каких-нибудь ужасных, непоправимых поступков. Но отец, столкнувшись с какими-то своими психологическими проблемами, решил нанести ей новую травму. Фактически добить ее. Уничтожить. Что может быть ужаснее для дочери, чем самоубийство отца? Причем не абы какого отца, а родного, очень близкого, самого дорогого человека. За которого она держится, как за соломинку, как за последнюю ниточку, удерживающую ее над пропастью. Если он сейчас исчезнет, да еще таким страшным способом, пустоту заполнить будет нечем… Не компенсировать никаким красивым любовным романом. С тем же успехом я тоже могу покончить с собой. А что? Давай, отец, тогда уж сделаем это на пару, а? Ты все меня уговаривал гнать суицидальные мысли… А теперь — давай учи, как вешаться… Папочка учит доченьку, как сломать себе шейные позвонки. Или задушить себя. Правда, огромный синий язык изо рта вываливается и недержание мочи обязательно происходит. Представляешь свою дочуру в таком виде? Симпатично, правда?