Лукавый взор - Елена Арсеньева

Фрази проснулась и долго не могла уснуть снова, пытаясь понять, что значит этот сон. Зачем появился тот печальный человек? На что-то хотела намекнуть мама?

Спустя неделю, когда Фрази снова собралась в Ар-сюр-Мёрт, на козлы забрался Шарль. Он был непривычно серьезен, поглядывал на девушку с каким-то странным выражением и, против обыкновения, молчал до самого монастыря, а у ворот, помогая ей выйти из коляски, вдруг спросил:

– Я ошибаюсь, моя дорогая невеста, или и в самом деле через неделю тебе исполнится шестнадцать?

Слово «невеста» он выделил голосом, и Фрази споткнулась, отходя от коляски.

Она уже поняла, что Шарль не передумал и не передумает жениться на ней, что мсье Рёгар всячески поддерживает его в этом намерении, что Амели давно забыла о своей неприязни и вовсе не относится к своей лектрисе как к прислуге, а поскольку счастье сына и покой в доме для нее превыше всего, она смирилась с неизбежностью того, что обожаемый Шарль возьмет в жены малышку Фрази, дочь старинной подруги, к несчастью, уже покойной Жюстины Бовуар.

Итак, все этого только и ждут. А она сама?..

Подбирая юбку на дорожке, ведущей к крыльцу госпиталя и вслушиваясь в шелест травы под ногами, Фрази вдруг подумала: а что, если во сне рядом с матушкой она видела себя? Да, себя в одеянии монахини? Что, если матушка хотела указать ей другой путь – не замужество, а монастырь?!

Фрази снова споткнулась. Удалиться в монастырь – это значило бы никогда больше не увидеть Державина. Нет, конечно, она прекрасно понимает, что новая встреча их невозможна, но даже с мечтой о невозможном придется расстаться. Да и вообще… Никакого желания посвятить себя Богу она не чувствовала. Замуж тоже не слишком-то было охота. Ну что, заплетать, как говорится, косы святой Екатерине, то есть остаться старой девой? Фрази не знала, но больше всего на свете ей хотелось бы сделаться писательницей! Стихи, даже отдаленно подобных тем, которые складывала Марселина Деборд-Вальмор, у нее не получались, да и не хотелось ей писать стихи, не хотелось исповедоваться в своих тайных чувствах перед посторонними людьми! Но рассказать на бумаге какую-то житейскую историю, привлечь внимание к смешным или печальным сторонам жизни, описать бывшее в реальности или сочинить что-то небывалое – о, это по ней! Пока она писала украдкой, старательно пряча листки со своими очерками и новеллами от вездесущих горничных и мечтая набраться храбрости и снести свои творения в одну из двух самых весомых и постоянно противоборствующих городских газет: «Нанси контампорэн» или «Нанси традисьонель»[161]. До этого, конечно, неплохо было бы проверить свое творчество на ком-то понимающем… Может быть, показать самые удачные заметки Шарлю, не говоря, что они принадлежат ей? Но вдруг Шарль скажет, что это сплошные глупости?! Разве можно будет это ему простить? А если признаться, что это написано ею и он начнет расточать хвалы, поверит ли Фрази в этом случае в искренность Шарля? Он ведь слова в простоте не скажет, вечно у него какие-то шутки да насмешки…

И про сон, в котором появилась Жюстина, ведущая за руку монахиню, и про те догадки, которые он вызвал, Шарлю тоже нельзя рассказать. Он воспримет это как глупое кокетство или как попытку Фрази отказаться от будущего брака. Но с кем-то посоветоваться надо. С кем? Да с братом Бонфилием, конечно! Он в монастырских делах все понимает. Интересно, что он посоветует?..

С особым, пристальным вниманием поглядывая на фигуры милосердных сестер, мелькавших тут и там, мысленно примеряя на себя их одеяния и связанное с ними странное, пугающее, но вполне возможное будущее, Фрази пересекла зал и подошла к решетке, отделяющей келью Филиппа.

Первое, что она заметила, – там уже нет ни книг, ни книжной полки. Зато рядом с топчаном, на котором спал Филипп, появился маленький столик. Отчим сидел за ним, низко склонившись, и то и дело макая плохо очиненное перо в большую чернильницу, что-то царапал на листке бумаги. На столе лежала целая стопа чистых листов. Листки, исписанные с двух сторон, валялись на полу.

Брата Бонфилия поблизости не было, Филипп не обращал на падчерицу никакого внимания, и девушка, присев на корточки, просунула пальцы сквозь решетку и вытянула один листок. Изумленно уставилась на него. То, что было на нем написано, оказалось невообразимо длинным словом, причем слово это, начинаясь на одном листе, переходило на второй, на третий, на четвертый: «…audetteсlaudetteсlaudetteсlaudetteсlau…»

Не сразу Фрази поняла, что это повторяется одно и то же слово, это его с непонятным, фанатичным упорством писал Филипп: «сlaudette». Девушку поначалу сбило то, что оно было написано с маленькой буквы, но это в самом деле было имя Сlaudette – Клодетт.

Клодетт?.. Позвольте, но ведь именно так звали горничную, которая некогда служила в доме Бовуаров и которая спешно уехала в деревню, потому что Стах кое-чего добился от нее, но отказался жениться! Странно… Ее отъезд совпал со смертью Жюстины. Трагическая пелена, которая затягивала прошлое в памяти Фрази и которую она опасалась разгонять, чтобы не ранить себя страшными картинами, со временем постепенно редела. И Фрази вспомнила, как, дрожа от страшного предчувствия: что-то случилось с матушкой, какая-то беда! – она, больная, в тот вечер поднялась с постели и попыталась выйти из дому, но Филипп ее не пустил, пошел встречать Жюстину, кликнув горничную, чтобы уложила девочку, однако Клодетт не отозвалась… И больше Фрази ее не видела.

Кто-то легко коснулся ее плеча. Фрази обернулась – это был брат Бонфилий. В руках он держал Библию в потертом кожаном переплете, с уголками, окованными медью.

Взглянул на листок, который сжимала девушка, потом сделал ей знак идти за собой. Они вышли из больничной залы и свернули в коридор, ведущий в монастырские помещения. Оглядевшись, нет ли рядом кого-то из картезианцев, брат Бонфилий прошептал:

– Когда ты уходила в прошлый раз, мимо прошла милосердная сестра, которая чуть не уронила кувшин. Ты обратила на нее внимание?

– Нет, – призналась Фрази, – но вот что странно: той же ночью она приснилась мне. Я видела во сне, как моя мать ведет ее ко мне, крепко держа за руку.

Брат Бонфилий торопливо перекрестился:

– Покойная матушка подсказала тебе то, о чем неведомым путем догадался Филипп! Хотя, может быть, и ему помогла найти отгадку его любимая Жюстина. Ты ушла, а он места себе не находил. Бился, кричал: «Клодетт! Клодетт!!»… Эта сестра убежала, очень испуганная. Я начал искать ее, не вполне понимая, что вдруг случилось с Филиппом. Понял только, что сестру надо найти, чтобы несчастный безумный успокоился. Нам с послушницами разговаривать запрещено, я пробовал спросить о ней других сестер, но они от меня убегали. Вышел в сад и вдруг вижу – какая-то женщина в рясе картезианки подбежала к воротам и хочет выйти. Сторож пытается ее задержать, а она вырывается, бьется… Сторож замешкался – она выдернула руку, выскочила за ворота и бегом от монастыря. Тут еще одна картезианка подбежала, кричит: «Сестра Мириам! Куда ты! Вернись!» Но беглянка даже не оглянулась. Да быстроногая такая оказалась! Я за ней: почему-то чувствовал, что должен остановить ее во что бы то ни стало. Крикнул: «Стой, Клодетт!» И она упала на колени, будто я ей в спину выстрелил. Мы подбежали, она даже не плачет, только стонет: «Грех на мне! Грех!» Я сначала ничего не понимал… Мы отвели ее к матери-настоятельнице, и там она все рассказала.