На чужом пиру - Вячеслав Рыбаков

Это был Бережняк.

– Доброе утро, Викентий Егорович, – невозмутимо сказал я и отступил на шаг в сторону, пропуская его внутрь.

– Доброе утро, Антон Антонович, – ответил он, входя. – Как вы, однако, храбро…

И подал мне руку. И я её пожал.

В сущности, это была честь для меня – пожать руку человеку, который в ситуации, например, с Вайсбродом против всех пошел, против всех предрассудков пошел. Который за убеждения в тюрьму пошел.

Только вот с ума сошел.

– Вы обещали подумать.

– Да. Проходите. Хотите кофе?

Он, при всем своем самообладании, внутренне несколько ошалел. Не та была реакция у меня, не та, что ему нужна. Непроизвольно он даже заозирался.

– Я один, – успокоил я его, – и только что встал. Пойдемте.

– На улице очень грязно, – застенчиво сказал он и нога об ногу, неловко, стащил старенькие заляпанные башмаки. Снял свое видавшее виды пальто и аккуратно повесил на свободный крючок.

Мы уселись. Я налил ему кофе, предложил бутерброд.

– Благодарю, Антон Антонович, я завтракал. А вот от кофе не откажусь.

– Вам сколько сахару, Викентий Егорович?

– Без сахара, пожалуйста.

– Покрепче?

– Да, прошу вас, покрепче.

Монплезир.

Да что там Монплезир; научный руководитель, заботливый и строгий, и аспирант, почтительный и серьезный. Аспирант – это, разумеется, я.

– В нашем предыдущем разговоре вы, Викентий Егорович, упомянули науку биоспектралистику, – проговорил я с улыбкой, – и этим, честно скажу, всколыхнули во мне самые теплые и добрые чувства.

Бережняк едва не выронил чашку.

– Это слово мне необычайно дорого, потому что в самую счастливую пору детства я слышал его от отца по сто раз на дню. Вам, Викентий Егорович, от него, кстати, большущий привет. Не от слова, разумеется, а от отца.

Бережняк смотрел на меня, как загипнотизированный. Я даже испугался за его сердце; не случилось бы инфаркта часом. Слишком сильный эффект получился.

– Тесен мир, – мягко и будто не замечая его шока, продолжал я. – Ужиная позавчера с родителями, я упомянул о новом пациенте – ничего, разумеется, не говоря о ваших предложениях. Пациенте, который знает слово биоспектралистика и носит фамилию Бережняк. И уже то, что эта фамилия оказалась настоящей, поверьте, меня сильно расположило в вашу пользу, Викентий Егорович. Отец сказал, что он вас помнит, вы были у Вайсброда чуть ли не правой рукой, когда па у него диссертацию писал. Симагин его фамилия.

– Но вы… – хрипловато перебил Бережняк, и я его сразу понял. Впрочем, мне ли не понять.

– Вас фамилия моя дезориентировала, Викентий Егорович. Она по матери. У нас в ту пору было довольно запутанное семейное положение… формально. По сути как раз тогда оно было чудесным.

Я сделал паузу. Не хотелось форсировать, честно говоря. Пусть придет в себя. Я даже отпил глоточек; потом покрутил чашку, дорастаивая сахар на дне, потом сделал ещё глоточек.

– А Эммануил Борисович, к сожалению, умер, – продолжил я по-прежнему неторопливо. – Папа ещё сказал: жаль, Эммануил не дожил, он рад был бы узнать, что с вами, Викентий Егорович, все в порядке. Он ведь вас пытался отыскать, Эммануил…

Бережняк медленно ссутулился, уставясь в пол.

– Как звучит, – пробормотал он после долгой паузы. – Эммануил… Симагин… – чуть качнул головой, и мне мимолетно показалось, что он сейчас заплачет. Губы у него затряслись, и он вдруг сделался совсем старым. – Знаете, голубчик, а я вашего батюшку, стало быть, тоже помню. Такой… мальчик. Восторженный и добрый. Эмма говорил, очень талантливый. Как он теперь?

– Лучше многих, не отчаялся. Хотите зайти к нам на чаек?

– Вы серьезно?

– Абсолютно. Па был бы рад. Он вообще очень уважительно о вас говорил, Викентий Егорович. Рассказал, например, как вы вели себя с Вайсбродом в то время, когда о нем распространяли всякие гадкие по тем временам слухи…

– Слухи всегда гадки, – тихо, но жестко сказал Бережняк, и возле глаз его собрались фанатичные морщинки. – Особенно такие. Подоплека моего поведения вашего батюшку разочаровала бы, Антон Антонович… погодите. И отчество не Симагинское.

– И отчество не Симагинское, – ответил я, продолжая улыбаться. Боюсь, несколько деревянной улыбкой. Бережняк опять качнул головой: дескать, чудны дела твои, Господи…

– Просто я очень, знаете, не хотел, чтобы Эмма уезжал, – пояснил он. – А если человека травить пусть даже одним ожиданием: вот завтра подаст документы, вот послезавтра… ну, уж в понедельник-то наверняка – так можно его лишь поторопить с отъездом, правда?

– Истинная правда. Все равно. Сколько я представляю себе те времена, такое поведение требовало немалого мужества.

– Минимального, Антон Антонович, минимального. Просто наши вольнодумцы даже на подобные толики мужественности совершенно, знаете, были не способны. Дальнейшие события потребовали от меня, уважаемый Антон Антонович, куда большего… напряжения воли.

– Догадываюсь, – сочувственно проговорил я. Он презрел мое сочувствие и даже чуть губы поджал.

– Я не жалею.

– А о последних годах?

Он долго и внимательно вглядывался мне в лицо. Потом перевел взгляд на кофе. Чуть дрожащей рукой тронул чашку, но не взял.

Репродуктор на кухне приглушенно пропиликал семь.

– Перейдем к делу, пожалуй, – с усилием проговорил Бережняк.

– А мое приглашение?

– В зависимости, – он холодно улыбнулся, и я понял, что он вполне овладел собой и готов к бою. Бедный старик. Это все были ещё цветочки.

– Тогда, Викентий Егорович, ещё чуть-чуть относительно моего, как вы выражаетесь, батюшки, – с приятной улыбочкой ответил я. Бережняк попытался прервать меня манием руки:

– Я рад, что у него все хорошо.

Я только повторил его жест.

– Да будет вам известно, Викентий Егорович, что за эти годы, я спросил специально, его приглашали и к Маккензи в Штаты, и к Хюммелю в Германию, и к Такео в Японию, и всем он отказал.

– Это делает ему честь, – сказал Бережняк. – Это поведение настоящего человека.

– Да, но именно благодаря этому поведению он легко мог закончить свои дни раньше времени. Усилиями вашими и ваших нынешних КОЛЛЕГ, Викентий Егорович! – Я говорил уже совсем без тепла и пощады. – Скажу больше: он уцелел лишь благодаря тому, что на все три означенных предложения успел ответить отказами несколько раньше, чем вы, уважаемый Викентий Егорович, взялись за свою патриотическую миссию!

Он выставил челюсть вперед. Его взгляд стал презрительным и гордым. Дернулись пальцы его лежащих на столе ладоней.