Мастер дороги - Владимир Аренев

Они увидели свою маршрутку и побежали к ней, так и не разнимая рук, и Сашка, кажется, впервые в этом году расхохотался от всей души, смех вспыхивал в груди и рвался наружу, легкий и светлый. Казалось – все тебе по плечу, со всем обязательно справишься.

Принести дедов шар на защиту – это ж разве проблема?

Мама вечером только кивнула, конечно, мол, бери. Они с отцом, обнявшись, смотрели телик и тоже были такими умиротворенными, что Сашка поневоле заулыбался.

Утром накануне защиты проснулся рано. Еще раз пролистал доклад, выпил чаю с бутербродами. Мама уже убежала, она сегодня работала за Киселеву, чтобы к пяти освободиться.

Отец помог Сашке снять дедов шар с крючка, вбитого под иконой, рядом с бабушкиным. Даже принес тряпку из ванной, чтобы стереть пыль.

– Слушай, – сказал он, – ты прости, что так выходит. А то, может, мы все-таки сдадим билеты?

– Да ну, пап, зачем? Вы ж еще когда хотели в Оперный сходить.

– Если бы знали, что так совпадет… или на другие дни договорились бы про замены.

– Все равно вам от нас туда через полгорода ехать, никак не успели бы. Ерунда, пап, честно! Я, может, так буду меньше волноваться.

Шар непривычно тянул руку кверху – впрочем, совсем чуть-чуть. Обычные гелевые – и то сильнее тянут.

Бабушкин висел на прежнем месте. Не шелохнулся.

– Пап, – спросил вдруг Сашка, – а ты помнишь, какой была бабушка?

– Очень доброй и светлой. Она с дедушкой познакомилась на премьере спектакля по его «Горному эху». Он ей тогда очень не понравился, она была журналисткой, ей велели взять интервью…

Папа говорил, а сам ходил по комнате, бросал в папку какие-то бумаги, искал чистый халат, сунул все это в рюкзак, потом ушел в переднюю и продолжал рассказывать уже оттуда, натирая кремом ботинки.

– Па, это я знаю, все это есть в куррикулюме, – осторожно прервал Сашка.

– А ты о чем тогда? – Отец отложил один ботинок и взялся за другой.

Сашка замялся, пытаясь сформулировать поточней.

– Вот в жизни – она какая была? Скажи своими словами, а не из куррикулюма.

– Так она, сынок, именно такой и была. Куррикулюм не врет, я же его заверял, и мама заверяла, там все чистая правда.

– А помимо?

Папа сунул щетку в ящичек, потянулся за курткой.

– А какое «помимо» ты хочешь-то?

– Что-нибудь, что ты помнишь из жизни, – тихо и упрямо повторил Сашка. – Хоть что-нибудь, пожалуйста.

Отец проверил, на месте ли ключи, бумажник, похлопал Сашку по плечу:

– Обязательно. Вернусь – обязательно расскажу. Все, я побежал. И ты не тяни, у тебя сегодня важный день. Закончится – скинь нам эсэмэску, как все прошло. Мы будем держать за тебя кулаки.

* * *

По жеребьевке Сашке выпало выступать одному из последних, сразу после Курдина.

На предзащиту Курдин прийти не смог, отец занес в школу текст проекта, учителя одобрили. Они бы, наверное, все равно одобрили, чего уж. Поэтому Курдин обязательно хотел прийти на защиту; «чтоб по-честному».

Пару раз Сашка звонил ему. С Курдиным в принципе было интересно, несмотря на его заносчивость и самолюбование. Теперь они Сашку почему-то не задевали.

Лебедь немного ревновал. Ворчал, что Сашку не узнать, что водится не пойми с кем. Потом однажды был замечен в кино под ручку с Сидоровой – и вынужденно перешел к глухой обороне. В школе Лебедь соблюдал конспирацию, делал вид, что с Сидоровой не знаком. Сейчас тоже устроился рядом с Сашкой, хотя нет-нет, а направо вниз поглядывал. Сашка тоже поглядывал: Сидорова была в компании с Настей и Гордейко, что-то шептала им обеим и прыскала в кулачок.

Защита, как обычно, проходила в зале Малой академии. Родителей усадили в первые ряды, рядом с учителями. Там же был и Курдин: прохромал вдоль сцены, приметил ближайшее пустое место и сел; трость пристроил сбоку.

Начали с традиционных речей: вы пересекаете рубеж, не средние, а старшие классы, первое серьезное, настоящее дело в вашей жизни, взросление, поступок, ура-ура…

Лебедь то и дело проводил ладонями по штанам, мял в руках папку и в конце концов не выдержал:

– Слушай, они нарочно, да? Хуже пытки!

Он выступал первым.

Выступил, кстати, хорошо, почти сразу успокоился, говорил ровно и уверенно. Сашка обзавидовался: пока дойдет очередь до него, от мандража можно собственное имя забыть, не то что…

В который раз он напомнил себе: я ведь не буду врать, я расскажу им правду. Да, не всю, да, ту, которую они хотят услышать. Всю я и не знаю вообще-то; всю – только дед…

Он покосился на шар, привязанный к ручке сиденья. Тот молчал.

После Лебедя выступала Жирнова, тараторила и бледнела, едва не опрокинула трибуну. Потом был Рыжий Вадя и еще несколько шалопаев, слушать их не имело смысла: наверняка списали, – им влепят по необидной «шестерке», не им даже, а их богатеньким родителям, и переведут на следующий год, снова на контрактное.

Отстрелявшийся Лебедь теперь осмелел, зубоскалил, вертелся, химичка ему даже замечание сделала. Мама Лебедя, сидевшая в первых рядах, оглянулась и посмотрела с укоризной – он покраснел.

Сашка никак не мог собраться. Вот уже Настя выступила – все хлопали, она спустилась со сцены зардевшаяся, ее отец подал руку, шепнул что-то на ухо. В форме, с погонами, он выглядел внушительнее всей комиссии в полном составе.

Вот пошел Грищук, этот нудил, все зевали, а Лебедь окончательно угомонился и даже задремал.

«Все-таки начну со стихотворения, – подумал Сашка, – так будет ярче. Прочту “Балладу”, она недлинная и многим нравится».

Грищука наконец лишили трибуны: похвалили, но попытку «еще кое-что добавить» сурово пресекли. Объявили Курдина.

Тот встал почти легко, но шел, опираясь на трость. Медленно; может, и не собирался выдерживать паузу, а выдержал, все следили за тем, как он поднимается на трибуну, как пододвигает микрофон и кладет перед собой папку.

– Здравствуйте. Вы все знаете, какая у меня тема. Я писал про своего деда, про Альберта Аркадьевича Курдина. Это очерк, а не статья в энциклопедию, даже не curriculum vitae. Проще было бы, конечно, статью. Я и хотел статью, но, знаете, дед про себя уже сам столько написал… и дед, и критики, которые исследовали его творчество. А я хотел сказать о том, о чем никто не скажет. Это такое дело… сложное. Я много чего понял, пока писал. Вот есть человек, при жизни он разный, и плохой, и хороший. Все мы хотим, чтобы о нас помнили только хорошее, мы тогда сами как бы становимся только хорошими. Хорошими, но не живыми, вот что. Это тогда уже получаемся не совсем мы, только кусочек нас, какая-то одна наша роль, а в жизни мы проживаем их не одну и не две. Это, – уточнил Курдин, чуть покраснев, – дед писал, про роли. Я думаю, он заслужил, чтобы его помнили живым… настоящим. Поэтому я расскажу то, о чем он сам никогда не рассказывал, только писал в дневниках.