Живой роскошный ад - Джон Хорнор Джейкобс

– Собираешься дальше расследовать историю с Кроликом?

– Может быть. Пока не знаю. Сначала надо ввести пластинки в базу, потом займусь другим.

– И всё? – Хэтти будто недовольна.

– Если что-то писать, думаю, только в сотрудничестве с тобой. Иначе не смогу.

Хэтти долгое время ничего не говорит, только ищет в лице Кромвеля что-то – он не знает что. Честность, наверное.

– Нет-нет, – наконец трясёт головой Хэтти. – Ты не будешь писать книгу.

– Почему?

– Разве сам не знаешь? Тебе нужно заняться другим.

Он молчит.

– Сейчас ты, Кром, просто развалина, – говорит Хэтти. Кромвель смотрит ей в глаза – её лицо сурово. В некотором смысле отказ причиняет больше боли, чем любая вообразимая альтернатива. Ему нужно было принятие с её стороны, и теперь Кромвель обижен, зол: в груди разгорается подлая искра амбиции.

– Но можешь спросить потом, – добавляет она, и Кромвель кивает, хватаясь за соломинку. «Можешь» означает дорогу, по которой возможно пройти, – означает будущее.

– Хотя я всё равно откажу, наверно, – говорит Хэтти. – Не очень люблю писать. Но как знать – наверно, умею не хуже тебя. Всегда можно попробовать. – Она на миг замолкает, вспоминая: – Какая там любимая фраза у Паркера?

– Ни у чего нет конца, – отвечает Кромвель.

В доме Паркера Хэтти включает TASCAM, и они медленно обрабатывают оставшиеся пластинки. Потом Хэтти хочет сходить в «Старбакс» и спрашивает, чего хочет Кромвель, а он бредёт сквозь дом и выходит в сад. Сегодня солнечно, зимнее небо ясное и сухое. Риелтор поставил в саду табличку. Сам того не замечая, Кромвель возвращается на задний двор, потом – в подсобку гаража, где внутри гниют инструменты.

Здесь, с этими банджо, гитарой и дульцимером, Паркера запирали и – Кромвель знает – бежали, чтобы ничего не слышать. Если Паркер и играл, то только для себя.

К полудню работа закончена. Но Кромвель – сам не вполне понимая почему – берет последнюю пластинку, помеченную «Кипердилли», и прячет в середине записей от Хэтти, не позволяя оцифровать. Скорее всего, этот подлог раскроется – но не сегодня, и не стараниями Хэтти. Когда Кромвель это делает, в его голове только одна мысль: «Я не готов, я не готов». Он говорит ей, что всё сделано, и Хэтти с облегчением улыбается. Работая, как и полагается, в команде, они погружают пластинки и «СаундСкрайбер» в багажник арендованного внедорожника и везут на почту, где такие же, как они, госслужащие забирают чемоданы и оборудование и упаковывают для пересылки под присмотром Хэтти. К вечеру оба уже дома.

Зима. В доме холодно, и он не нагревается. По утрам Кромвель молча встаёт, торжественно одевается и снова идёт на работу – не слушает музыку на новом проигрывателе, не готовит. Теперь он едет по новому маршруту: не в Вашингтон, а на запад, в Калпепер, мимо полей, табличек, отмечающих поля битвы Гражданской войны, фермерских домов и новостроек, под сенью парка Шенандоа и хребта Блю-Ридж. Какие песни прячутся в этих холмах? Песня – мысль, которой придало форму сердце. Кромвель не скучает по своему кабинету в Вашингтоне, политической борьбе и крысиной возне ради продвижения, не скучает по костюмам и галстукам.

В Калпепере есть дыра в земле. В этой дыре американское правительство хранит все исторические аудиовизуальные документы. В этой гробнице для плёнок, ацетатных пластинок, микрокарт, восковых пластинок и тлеющей бумаги искусственно поддерживается нужная температура, по коридорам ходят техники и кураторы – молодёжь с ясными глазами, опустившая головы к ярким экранам своих гаджетов. Теперь здесь живут бессмертной жизнью и записи Харлана Паркера. Национальный центр сохранения аудиовизуальных материалов своим видом напоминает Кромвелю полуразрушенный и поросший плющом римский амфитеатр. Входя сюда, он каждый раз думает – наверно, архитектор придал зданию такое сходство не зря. Зачем сохранять эти останки мёртвой культуры?

Кромвель целыми днями классифицирует записи, слушает голоса Смута Сойера, Люция Спуна, Грэмпа Хайнса и прочих, делает заметки, пишет, работает над статьями, указывает тональности, темпы, структуры, расшифровывает каждую пластинку. В этом ему помогает молодая женщина-техник в латексных перчатках, как у криминалиста, не позволяя Кромвелю прикасаться к пластинкам. Она молодая, полная, светловолосая и хорошо пахнет. Кромвель не в силах удерживаться: он часто представляет, а что, если бы она раздвинула перед ним свои пухлые ноги? При таких мыслях он ощущает физическую боль в груди и животе. «Вот злодей я, Стакерли», – твердит он, словно молитву. Со временем Стаггер Ли перестаёт быть злодеем – теперь он исповедник Кромвеля. Техника зовут Бетани Марч; у неё крупное аляповатое обручальное кольцо с бриллиантом, обтянутое перчаткой, и бесящая манера смеяться, которая, однако, не мешает Кромвелю представлять, как Бетани раздвигает ноги. Но он не может кончить даже от собственной руки. Кромвель вспоминает, как в конце Паркера не насыщала еда, не удовлетворяли алкоголь и табак. По ночам Кромвель с горячим членом в руке листает худшие виды порно, что только можно найти в Интернете, но не может достигнуть оргазма. Эта часть его теперь замурована.

Однажды, когда на смену зиме приходит конец мая, Кромвель и Бетани вместе слушают пластинку «Амойра Хайнс». Запись достигает момента, когда становится очевидно, что происходит – секс, безумный смех, оккультные, незнакомые слова, шлепки плоти о плоть. Тогда Кромвель смотрит на техника: та трогает затянутой в перчатку рукой шею, смахивает прядку с лица и наконец встаёт и выходит из комнаты для прослушивания с искусственно поддерживаемой температурой. На следующий день Бетани рассказывает Кромвелю, как обращаться с ацетатными пластинками, и больше никогда не присутствует при его работе.

Кромвель просит пластинку «Кипердилли».

Всё так, как описывала Молли Десро. Правда, неясно, то ли обезумевший Паркер говорил разными голосами за себя и за «ветер», то ли Молли была «ветром», решив подшутить над бедным больным человеком – змея среди простыней, ядовитый плющ в одежде. Конечно же, это не ветер и не замогильный голос. Звуки в конце – словно буря в стакане: в них много слов и нестройных мелодий, «много слов и страсти – нет лишь смысла». Звуки негромкие, забитые треском пластинки, раздаются словно издалека. Ни намёка на чёрную стену.

Повинуясь неожиданному порыву, Кромвель открывает браузер на своём компьютере и вводит в поисковик «Миллисента Оливия Десро, Арканзас». Один результат (в браке её имя сменилось на Миллисента Десро-Тэкетт) и, к его счастью, не некролог – статья о садоводстве в «Реестре округа Стоун» за 2002 год. Представляя Миллисенту, статья упоминает имя её мужа – Ричард «Дружище» Тэкетт. Новый поиск – оказывается, он умер в 2009 году в возрасте девяноста лет, оставив жену и двоих сыновей, Джорджа и Листера Тэкеттов. Чтобы связаться со старшим, Джорджем, и выяснить, жива ли ещё Миллисента и где она живёт, требуется два телефонных звонка.

На следующий день ранним утренним рейсом Кромвель летит в Литл-Рок, штат Арканзас, и незадолго до вечера оказывается на парковке дома престарелых и людей с инвалидностью округа Стоун. Здание выглядит унылым и полузаброшенным. «Сюда люди приезжают умирать, – думает Кромвель, – если слишком сильно держатся за жизнь. Во всём ведь можно найти удовольствие – в телепередаче, ванильном пудинге, «Оксикодоне», массаже стоп. Верно ведь? Даже для них в мире есть удовольствие, так?» Тот голос Молли, который звучит в голове Кромвеля, отделён от этого несчастного места тысячами километров и восемью десятилетиями.