Проблема Спинозы - Ирвин Д. Ялом

По дороге к дому Симона, отщипывая по кусочку от подаренного Рифкой хлеба, Бенто размышлял о своих ощущениях. Очевидно, он недооценил силу прошлого. Его отпечатки въедаются глубоко, от них нельзя просто так избавиться, они окрашивают настоящее и сильно влияют на чувства и поступки. Яснее, чем когда-либо прежде, он понял, в какой значительной степени бессознательные мысли и чувства являются частью причинной связи. Столь многое стало вдруг ясно: целительная сила, которой напитывало его присутствие Франку, сильное и приятное притяжение церемонии Ташлих, даже необыкновенный вкус хлеба Рифки, который он жевал медленно, словно стараясь извлечь из него каждую частичку аромата. Более того, он понял наверняка, что в душе его заложен невидимый календарь: хотя Бенто забыл о Рош-Хашане, какая-то часть его души помнила, что сегодняшний день отмечал начало нового года. Вероятно, именно такое скрытое знание лежало в основе недомогания, которое мучило его весь день. С этой мыслью вся боль и тяжесть внезапно исчезли. Он ускорил шаг, направляясь в Амстердам к Симону де Врису.

Ибо не вам, господа, дано судить нас. Это суждение произнесет вечный суд истории… Провозглашайте нас виновными хоть тысячу раз кряду: богиня вечного суда истории лишь улыбнется и разорвет в клочья обвинения государственного прокурора и вердикт вашего суда, ибо она оправдывает нас.

Адольф Гитлер. последние строки заключительной речи в Мюнхенском суде, 1924 г.

С 1 апреля 1925 года «Фелькишер беобахтер» снова стал выходить как ежедневная газета. И кто же был восстановлен на посту редактора, несмотря на все мои просьбы и аргументы? — Ро- зенберг, этот невыносимый, узколобый псевдомифолог, полуеврей-антисемит, который, как я утверждаю по сей день, нанес больше вреда движению, чем любой другой человек, исключая разве что Геббельса.

Эрнст (Путци) Ганфштенгль

— Записка Гитлера совершенно ошеломила меня. Вот, Фридрих, я хочу, чтобы вы увидели ее собственными глазами. Я постоянно ношу ее в портмоне. Теперь стал держать в конверте — она начинает рваться.

Фридрих осторожно взял сверток, развернул конверт и вынул записку:

Дорогой Розенберг, с этого момента движением руководите вы.

Адольф Гитлер

— И что же, ее передали вам сразу после провалившегося путча — два года назад?

— На следующий день. Он написал ее 10 ноября 1923 года.

— Расскажите мне подробнее о вашей реакции.

— Как я уже сказал, я был поражен. Я и представить себе не мог, что он изберет меня в качестве преемника.

— Продолжайте.

Розенберг покачал головой.

— Я… — Альфред на мгновение задохнулся, потом взял себя в руки и выпалил: — Я был потрясен. Озадачен. Как такое может быть? Гитлер никогда до этой записки не говорил, что я буду руководить партией — и потом тоже больше не говорил об этом.

Гитлер ни разу не говорил об этом ни до, ни после. Фридрих попытался переварить эту странную мысль, но продолжал фокусироваться на эмоциях Альфреда. Психоаналитическая подготовка сделала его терпеливее. Он знал, что со временем все раскроется.

— В вашем голосе столько эмоций, Альфред! Следовать за чувствами — это важно. С чем вы хотите разобраться?

— После путча все шло прахом. Партия разбежалась. Лидеры были либо в тюрьме, как Гитлер, либо бежали из страны, как Геринг, либо скрывались, как я. Правительство объявило партию вне закона и «навсегда» закрыло «Фелькишер беобахтер». Газета заново открылась всего несколько месяцев назад, и я вернулся к своей прежней работе.

— Я хочу услышать об этом все, но сейчас давайте вернемся к вашим чувствам по поводу этой записки. Выполните то, что мы делали прежде: вообразите сцену, когда вы впервые развернули записку, а потом говорите все, что придет на ум.

Альфред закрыл глаза и сосредоточился.

— Честь. Великая честь: он выбрал меня, предпочел всем остальным — он передал мне свою мантию! Это значило для меня… всё. Вот почему я ношу ее с собой. Мне никак не приходило в голову, что он так доверяет мне и ценит меня. Что еще?.. Великая радость. Это, вероятно, момент самой большой гордости в моей жизни. Нет, наверное, не так: это был момент самой большой гордости в моей жизни. Я так любил его за это! А потом… а потом…

— А потом — что, Альфред? Не останавливайтесь.

— А потом все это обернулось полным дерьмом! Эта записка. Всё! Моя величайшая радость превратился в величайшее… в величайшую погибель всей моей жизни.

— От радости — к погибели… Посвятите меня в подробности этой трансформации.

Фридрих понимал, что его реплики излишни. Альфред был готов взорваться от желания высказаться.

— Ответ в подробностях занял бы целиком мое сегодняшнее время. Так много всего случилось! — Альфред посмотрел на свои часы.

— Я понимаю, что вы не можете рассказать мне все, что происходило в последние три года, но мне понадобится хотя бы краткий обзор, чтобы по-настоящему разобраться в вашем дистрессе.

Альфред уставился на высокий потолок просторного кабинета Фридриха, собираясь с мыслями.

— Как бы это объяснить? В сущности, эта записка ставила передо мной невыполнимую задачу. От меня потребовали возглавить жалкую горстку озлобленных людей, из которых каждый строил планы захвата власти, у каждого была своя программа, каждый был полон решимости свергнуть меня. Все до единого — поверхностные и тупые, все до единого чувствовали угрозу себе в превосходстве моего интеллекта и были совершенно неспособны понять мои слова. Каждый из них был глубоко невежествен в отношении принципов, за которые ратовала партия.

— А Гитлер? Он же просил вас возглавить партию. Вы не получали от него поддержки?

— Гитлер? Он вел себя совершенно загадочно и делал мою жизнь еще труднее. Вы не следили за драмой нашей партии?

— Прошу прощения, но я не слежу за политическими событиями. Мое время и внимание по-прежнему полностью поглощают новые открытия в нашей сфере, и все пациенты, которым требуется моя забота, в основном бывшие солдаты. Кроме того, лучше будет, если я узнаю обо всем с вашей точки зрения.

— Я буду краток. Как вы, вероятно, знаете, в 1923-м мы пытались убедить лидеров баварского правительства присоединиться к нам в марше на Берлин, планировавшемся на манер марша Муссолини на Рим. Но наш путч потерпел полное фиаско. Все считали, что ничего не может быть хуже. Он был плохо спланирован и плохо проведен и рассеялся при первых же признаках сопротивления. Когда Гитлер писал мне эту записку, он прятался в доме Путци Ганфштенгля, на чердаке, и ему грозил неминуемый арест и возможная депортация. Фрау Ганфштенгль доставила мне записку и рассказала, что там происходило. Три полицейские машины подъехали к дому, Гитлер обезумел, стал размахивать пистолетом и кричать, что он застрелится прежде, чем эти свиньи возьмут его. К счастью, муж научил фрау Ганфштенгль дзюдзюцу, и Гитлер со своим вывихнутым плечом был ей не соперник. Она вырвала пистолет из его рук и выбросила в огромную двухсоткилограммовую бочку с мукой. Торопливо нацарапав записку для меня, Гитлер покорно отправился в тюрьму. Все думали, что карьера его на этом завершена. С Гитлером было покончено: он стал посмешищем для всей страны… Так, по крайней мере, казалось. Но именно в этот критический момент проявился его истинный гений. Он обратил это фиаско в чистое золото. Буду говорить честно: он поступил со мной как с дерьмом. Я уничтожен тем, что он со мной сделал, и все же в данный момент я убежден больше, чем когда-либо, что он — человек, избранный судьбой.