Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум

другого человека». И все же мотив трагического страдания пересиливает вину и негодование: он призывает к милосердию и созидательной работе, чтобы «бинтовать раны, нанесенные нации». Масштаб и величина трагедии превосходят степень вины, объединяя американцев в общем горе. Трагедия побуждает к размышлениям и действиям, направленным на «справедливый и прочный мир между нами – братьями, и всеми нациями на земле».

Мемориал Линкольна на Национальной аллее, открытый в 1922 году, является подходящим визуальным аналогом этих великих речей. В мемориале находятся плиты с текстами обеих речей, а также большая статуя президента, изображенного сидящим. Также там перечислены названия всех штатов (всех 50 на настоящий момент) и даты, когда они вступили в Союз. Таким образом, это памятник успеху Союза, но в очень торжественной и сдержанной форме. Статуя Линкольна, выполненная Даниэлем Честером Френчем, нетипична для памятника в честь великого лидера, поскольку она изображает трагедию. Линкольн показан измученным, страдающим. (В самом деле, в то время автора скульптуры сильно критиковали за столь негероическое изображение великого лидера. Первые проекты были выполнены в героическом духе: согласно одному из них, Линкольн должен был быть окружен огромными статуями всадников.) Это торжественное напоминание о том, что войну следует рассматривать не как полную ненависти агрессию, а прежде всего как трагедию, бремя, которое мы все должны взвалить на свои плечи и как-то справиться с ним, в конечном счете оставив его позади. Над статуей Линкольна выбиты слова: «В этом храме, как и в сердцах людей, для которых он спас Союз, память об Аврааме Линкольне сохранится навсегда».

Слова лидера, его статуя – все это наметило путь в будущее. Гражданская поэзия также сыграла определяющую роль в формировании реакции нации на трагедию и восприятии этой трагедии в будущем. Уолт Уитмен, работавший на поле боя в качестве санитара, был великим поэтом войны и великолепным образом увековечил Линкольна. В своем стихотворении «Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень» он берет на себя задачу Линкольна – формирование новой национальной любви, справедливой и твердой в борьбе за правое дело, но в то же время способной к прощению и примирению. В каждом месте стихотворения мы находимся на правильном пути, если спрашиваем: как эта фраза, этот образ соотносятся с задачей создания новой и преображенной Америки, в которой действительно есть равенство и открытость, которая свободна от ядовитой ненависти к чужакам? А также: как эта поэтическая стратегия связана с более насущной задачей объединения Америки, раздираемой расточительством и ужасом войны, которая велась за самое простое и элементарное проявление справедливости, войны, которая уничтожила поколения граждан ради установления того, что и так никогда не должно было подвергаться сомнению?

И я увидел трупы войны, мириады трупов,

Я увидел кучи и кучи всех убитых войною солдат,

Но я увидел, что они были совсем не такие, как мы о них

Думали…

Живые оставались и страдали, мать страдала,

И жена, и ребенок, и тоскующий товарищ страдали,

И войска, что оставались, страдали.

(Пер. К. Чуковского)

Стихотворение, говорит Уитмен, представляет собой серию «картинок» о Линкольне, которые «повесят на стенах его храмины», «украсят мавзолей, где погребен мой любимый». С щемящей нежностью и эротическим откликом на красоту страны Уитмен преподносит Линкольну и своему читателю картины Америки – Америки, в которой нет границы между рабовладельческими и свободными штатами, между Севером и Югом, мирной и столь прекрасной Америки.

Картинами растущей весны, и домов, и ферм,

Закатным вечером Четвертого месяца, серой дымкой,

светозарной и яркой,

Потоками желтого золота великолепного, ленивого

заходящего солнца,

Свежей сладкой травой под ногами, бледно-зелеными

листьями многоплодных дерев,

Текучей глазурью реки, – ее грудью, кое-где исцарапанной

набегающим ветром,

Грядою холмов на речных берегах,

И чтобы тут же поблизости город с теснотою домов, со

множеством труб дымовых,

И чтоб были все сцены жизни, и все мастерские, и рабочие,

идущие с работы домой.

Вот, тело и душа – моя страна,

Мой Манхэттен, шпили домов, искристые и торопливые

воды, корабли,

Разнообразная широкая земля, Юг и Север в сиянии, берега

Огайо и сверкающая, как пламя, Миссури,

И бескрайние вечные прерии, покрытые травой и кукурузой.

Вот самое отличное солнце, такое спокойное, гордое,

Вот лилово-красное утро с еле ощутимыми бризами,

Безграничное сияние, мягкое, нежно-рожденное,

Чудо, разлитое повсюду, смывающее всех, завершительный

полдень,

Сладостный близкий вечер, желанная ночь и звезды,

Что сияют над моими городами, обнимая человека и страну.

(Пер. К. Чуковского)

Лишь любовь поможет пережить великую трагедию. Важно уважать человеческое достоинство, но, если людей просят бинтовать раны друг друга после катастрофы, для этого им нужна какая-то более веская причина. Их нужно сподвигнуть на любовь друг к другу и к общему делу. Возвращаясь к строфе Уитмена, которую мы обсуждали в первой главе, и рассматривая ее сейчас в поэтическом и историческом контекстах как реакцию на большую национальную трагедию, мы можем более полно оценить причины, по которым Уитмен постоянно настаивал на том, что поэзия является необходимой частью общественных усилий. Политическая риторика сама по себе может граничить с поэзией, стремительными ритмами и запоминающимися образами, вдохновляя людей на общее дело. Такой способностью волновать людей обладают Линкольн и Кинг. И все же поэзия Уитмена добавляет к этому что-то важное: определенное чувственное понимание Америки, ее красоты, красоты ее народа, отзывающееся приятной дрожью вдоль позвоночника, которую могут вызвать только великие поэтические образы. Поэт-оратор занимает свою позицию в центре Америки: «Пока я сидел среди ночи и смотрел пред собою, / … В широком безотчетном пейзаже страны моей, с лесами, с озерами, / В этой воздушной неземной красоте (после буйных ветров и шквалов)» (пер. К. Чуковского). Так он становится национальным светом или глазом, видящим мир и спокойствие, рожденные из пепелища войны, и красоту земли, которая делает их достойными борьбы.

Как речи Линкольна и Мемориал Линкольна, поэзия Уитмена несет в себе огромный вес национальной трагедии, когда читатель следует за гробом Линкольна через города и деревни Америки. Но в ней есть нечто большее – яркое воплощение того, за что велась изнурительная борьба – за Америку, которая является объектом страстной преданности. Даже мифические и символические элементы стихотворения – сирень, траурные цветы, могучая упавшая звезда, ее яркость, скрываемая ночными тенями, и птица, одиноко поющая погребальную песнь на болоте, – все это чувственно напоминает о красоте Америки. Дрозд – это тоже поэт, который спрашивает: «О, как я спою песню для мертвого, кого я любил! / И как я спою мою песню для милой широкой души, что ушла?» (пер. К. Чуковского). Все это символизирует смерть Линкольна и каким-то образом является частью того, за что он умер, – «человеческой громкой песней», которая продолжается после его смерти.

Чтобы ответить на национальную трагедию и двигаться вперед, за ее пределы, нация нуждается в том, что предлагают Линкольн и Уитмен: в мощном напоминании о национальных идеалах и более выразительном квазиэротическом чувстве национальной любви.

Рузвельт и публичная фотография: укрепление поддержки «Нового курса»

Во время Великой депрессии президент Франклин Делано Рузвельт столкнулся с серьезной риторической проблемой: как мобилизовать общественную поддержку политики «Нового» курса в такой стране, как Америка, которая никогда ранее не поддерживала подобные меры социального обеспечения. Задача была сложной, поскольку американцы традиционно не хотели предоставлять экономическую помощь людям, кроме как в случае стихийного бедствия. Они также не были склонны испытывать сострадание к беднякам, поскольку считали их ленивыми и безответственными. Более того, программы «Нового курса» требовали определенных жертв, поскольку всем американцам пришлось бы взвалить на себя дополнительное налоговое бремя.

Как утверждала юрист и социолог Мишель Лэндис Даубер[429], Рузвельт, понимая это, стремился