За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

В конце 1867 – начале 1868 г. заработала административная машина Туркестанского генерал-губернаторства, и мусульмане начали привлекать власти к посредничеству в тех самых спорах, которые государственные чиновники отнесли к неприкосновенным областям «религии» и «обычая». Это были, в частности, правовые вопросы, касающиеся семьи, хотя власти считали, что государственное вмешательство именно в эту область права вызовет наибольшее противодействие. Но тяжущиеся мусульмане приходили в новопостроенные присутственные места местной имперской бюрократии и просили помощи в разрешении семейных конфликтов. В июле 1868 г. Шакир Биккулов обратился к коменданту Ташкента Россицкому за помощью в возвращении жены, которая бежала к своим родственникам, прихватив пятисотрублевый выкуп. В этот раз Россицкий отказался вмешиваться напрямую и передал дело казию Ташкента. Но вести о том, что новые власти могут решать некоторые дела в чью-то пользу, продолжали распространяться, и местные жители стали добиваться преимуществ против своих оппонентов. Некоторые искали пути в обход легальных институтов и сетей патроната и авторитета; другие, гораздо более многочисленные, искали альтернативы индивидуальным решениям исламских судов, но не отказывались от обращений в эти суды вообще. Туркестанцы ждали от новых властей исполнения ролей, взятых на себя прежними правителями, особенно в области семейного права и управления вакфами[410].

Хотя русские считали туркестанцев невеждами в области «права», те быстро познакомились с имперской административной и судебной практикой и сделали царское законодательство своим ресурсом в спорах о шариате. Мусульманские элиты и миряне признавали новых правителей потенциальными союзниками в борьбе за культивирование общества, основанного на шариате, что было их ответом на генеральские манифесты об официальном признании местных обычаев и религии. Хотя правила 1867 г. разрешали «туземцам» обращаться с тяжбами в имперские суды по взаимному согласию сторон, мусульмане редко подавали иски в эти суды[411]. Чаще они просили о вмешательстве на основе шариата против несправедливых приговоров своих собственных судов.

Горожане и крестьяне выдвигались на низшие административные должности, особенно полицейских, сборщиков налогов и переводчиков. Постепенное расширение государственного аппарата и рост числа поселенцев давали возможность купцам и ремесленникам включиться в растущую колониальную экономику[412]. Некоторые предприниматели уже познакомились с русской жизнью. Купцы участвовали в торговле на дальние расстояния через русские рынки; многие десятилетия они ездили в Оренбург (с окрестностями) и другие города, связанные с восточными торговыми сетями (а иногда и жили в них), и опирались на этот опыт[413]. Татарские солдаты и переводчики, служившие в царской армии, также завязывали контакты со своими единоверцами, язык которых был им понятен[414].

Для мусульман отношения с уездным начальником могли принести существенные выгоды. Мусульманские критики жаловались, что «денежная знать» и «улемская знать» скопила личные состояния благодаря связям с механизмом имперского управления[415]. Однако этими возможностями пользовалась не только знать, и не всегда они давали одну лишь финансовую выгоду. Дружба с чиновником могла в конце концов принести материальную выгоду мусульманскому купцу или предпринимателю, но для враждующих ученых, соседей, мужей и жен на кону стояло гораздо большее. В особенности же связи с имперскими властями и доступ к полиции, в том числе возможность обеспечить заключение или ссылку для соперников, усиливали судейские полномочия принуждения, основанные на религиозном и общинном авторитете.

Знатные люди ожидали от царской администрации подтверждения прежних привилегий. Демонстрация ханского монаршего декрета стала служить обоснованием для самых разных притязаний, от контроля над имуществом (особенно вакфами), до судейства и других официальных должностей. Государственные власти по-разному отвечали на требования местных жителей о признании институтов и практик, ассоциировавшихся с ханской властью. Многие чиновники подозревали, что этот порядок узаконивал махинации претендентов на данные должности.

Подобные опасения преследовали чиновников. Юджин Скайлер, американский дипломат, посетивший этот регион в 1870‐х гг., утверждал, что система выборов судей, старейшин и полицейских «оказалась очень плохой, исход выборов решают взятки и коррупция, а иногда прямое давление со стороны властей в пользу их фаворитов, некоторых людей исключают из списков за фанатизм, а выбор других производится почти по приказу». Скайлер отмечал также, что опора царского режима на лиц, презираемых местным обществом, порождает интриги знатных людей, громко требующих государственной поддержки. Он указывал на Саида Азима, человека с хорошими связями, как на ярчайший образец посредника, по-видимому, всем обязанного имперской власти. Скайлер утверждал, что «на самом деле сарты ненавидят его», и отмечал: «Я не раз слышал от людей, что если русские когда-нибудь уйдут из Ташкента, то первым делом надо будет убить Саида Азима. Он вмешивается во все дела и, как говорят, ведет свои многочисленные тяжбы с наймом свидетелей и подкупом казиев; и у коренных жителей немного найдется важных дел, в которых он каким-то образом не приобрел бы решающего голоса». Контроль российских властей над назначениями на должности также имел реальное влияние на практику обычного права, включая шариат. Скайлер отмечал, что «приговоры неумелых и продажных судей в конце концов неизбежно приводят к недоверию и жалобам, и русским приходится вмешиваться, чтобы аннулировать приговоры или настаивать на их исполнении, а это возбуждает недовольство в русских владениях»[416].