Счастливы по-своему - Татьяна Труфанова

Долгая речь матери сводилась к тому, что родных надо ценить, а Богдана Анатольевича — особенно, что он редкий человек, сразу видно, что обожает сына, что готов Юлю полюбить и с ее стороны было ужасно бестактно… и что мама ей не простит, если она будет оскорблять… не смей, не смей!

Громкие, восклицательные слова одно за другим сыпались на Юлю — молчавшую, смотревшую себе под ноги. Прежде под их напором Юля чувствовала себя как соломенная куколка, смятая сильным ветром: невозможно было возражать, хотелось сказать: «Да, да, да!» — лишь бы все прекратилось. А теперь слова трещали, как горошины града по жестяной крыше. Неприятный звук, но терпимый. Если приноровиться, можно даже не слушать.

— Мне интересно, — втиснулась Юля в крохотную паузу, — как бы окружающие смотрели на Богдана Анатольевича, если бы, например, он был гол как сокол?

— То есть ты намекаешь, что я… — началась новая тирада матери.

Юля смотрела на пол, где тень от стола скрещивалась с тенями стульев, образуя темные кресты, углы, таинственные фигуры. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве она, ложась спать, укрывалась с головой одеялом и ждала, когда под кроватью откроется черная дверца, а из нее вытянутся дымом, выскользнут туманом чудовища: клювы острые, когти страшные, зубы в три ряда, шерсть косматая, заберут-проглотят Юлю… Началось с того, что на пять лет папа подарил ей тяжелый и глянцевый альбом «Искусство Древнего Египта». Внутри была утонченная, редкой красы Нефертити, и песьеголовый Анубис, и уходящие в раскаленное небо обелиски, и бесчисленные глаза Гора, золотые маски, саркофаги и съежившаяся, бинтами обмотанная мумия кошки. Этих богатств с лихвой хватило бы, чтобы впечатлительный ребенок насочинял себе сказок и кошмаров на тысячу и одну ночь, а тут еще на следующий же день началась то ли корь, то ли краснуха — какая-то дрянь с температурой сорок, и когда исходившую жаром, метавшуюся в кровати Юлю обступили зловеще молчащие твари, телами как люди, но с головами собак, крокодилов, коров и свиней, ворон… Болезнь прошла, страх остался. Она не рассказывала про него никому. Или рассказала раз, а взрослые ей не поверили. Не бойся, нет никого! Раз не верят, то о помощи не попросишь. И нет иного выхода, как только ложиться спать каждую ночь, надеясь, что звероголовые не придут, а когда придут, надеяться, что не тронут… Страх стал обыденным. А потом вдруг кончился. Кажется — если не путает — это случилось, когда Юля пошла в первый класс. Непонятно, почему. Не было спасителя, ни мать, ни отец не знали про страх, а другие и подавно. Или чье-то точное слово попало, как ключ в замок? Юля не помнила. Единственная причина, которая ей приходила в голову: она просто выросла. Переросла. Легла вечером в постель, и вдруг оказалось, что под кроватью — пыль, забытая юла, почерневший огрызок. Тени на стенах — это тени веток, тощих, жалких, облетающих под дождем. И вообще скоро прилетит Оле-Лукойе с разноцветным зонтом, будет до утра навеивать сны-сказки.

Что-то — то ли разноцветное кружение жизни, то ли перемена внутри — что-то случилось, толкнуло, и Юля переросла свой страх. В двадцать шесть лет — поздновато, конечно, но лучше поздно, чем… Да, теперь мать не пугала ее. «Что ж поделать? — вздохнула про себя Юля. — Такая она у меня… Маман!»

— …manger à deux râteliers! — маман ткнула ей в грудь длинным пальцем.

— Pardon?

— Проще говоря, ласковый теленок двух маток сосет.

— Аа… — покивала Юля, больше своим мыслям, чем матери, а затем сказала: — Я не теленок, ты не теленок, Степа тем более не теленок. И рассчитывать на деньги Богдана я не буду хотя бы потому, что это моветон.

Маман остолбенела и издала ртом невнятное клокотание. Юля двинулась было к двери, но вернулась:

— Да, еще: я вышла на работу. С Ясей днем будет няня.

— Это уже ни в какие ворота!.. — начала мать, но Юля, подняв руку, прижала палец к ее губам.

— Ш-ш! Мама, неужели ты, интеллигентная женщина, хочешь бить посуду на чужой кухне? Voulez-vous un scandale? Bon[6]. Улыбочку!

Юля твердо взяла мать за руку и повела за собой.

На день рождения сына Богдан не поехал на своей блистательной «дээс», а пошел пешком, нежно прижимая к себе коробку с дорогим шампанским. От дома Кеши до родительского дома было двадцать минут ленивым шагом. Солнце посреди гладкого неба припекало совсем по-летнему, собаки высовывали длинные розовые языки, девушки гуляли по проспекту Мира в платьях мини, самые модные из них — в белых и дивно коротких шортиках, которые отсталые личности принимали за нижнее белье.

Мокасины из телячьей кожи отмеряли нагретый асфальт, приближая Богдана к цели: вся семья в одном круге, под одним абажуром. Как это будет происходить, было ясно: Степа с женой встретят его в дверях, поведут к столу, выражая лицами и ахами радость. Под мандариновой сенью абажура уже ждет мама — царственная, благосклонно кивающая. Рядом с ней на горе подушек, водруженных на стул, сидит ясноглазый младенец, красавец, умник — Богданов внук, его кровь! Внук протянет к нему пухлые ручки, улыбнется и скажет: «Ура!»… нет, рановато для «р» — «Ула!». Будут мамины огурчики и грибочки, простой салат из редиски и сложный из десяти слоев, затейливые пирожки, кулебяка — все, что не отведаешь ни в каком ресторане из списка Мишлен, потому что только мама готовит так, что Богдан вспоминает себя семилетнего, бегающего во дворе казаком ли, разбойником, с разодранной коленкой, с миллионом открытий сегодня и впереди. Сын будет внимать Богдану почтительно, невестка, сидя тише воды ниже травы, станет смотреть на него с восторгом и страхом («подарит квартиру!.. ой, только б не передумал!»). Было когда-то, что под этим мандариновым куполом дед Альберт и бабушка Нелли собирали семью, и Богдану, самому младшему, доверяли растапливать шишками самовар, и пока за верандой, в ночной тьме, кто-то вздыхал и шуршал тоскливо, пока мама тонкой рукой отгоняла мотыльков от светящегося шелка, отец рассказывал что-нибудь про Копенгаген, или Калькутту, или еще про какой-то из бесконечно далеких и притягательных городов, где он был, а больше не был никто — как на Луне — да, потому что такой особенный у него отец. А теперь иное время, но будет не хуже, потому что теперь Богдан соберет всех под абажуром. Четыре колена семьи Соловей вместе — и это сделал он, он! Зря мама подпускала шпильку: мол, не заработал он на семью. Вуаля, пожалуйста! Приложил некоторое количество усилий, менеджерского таланта и обаяния — и дело в шляпе.

Богдан дотопал (увы, не взбежал) до третьего этажа и долго, беззастенчиво позвонил в дверь. Через минуту любовно выстроенная им картина «семья под абажуром» крякнула и покосилась. Степы, виновника торжества, подлеца этакого, — еще не было! А кто же был? Мама провела его в гостиную. За круглым столом, под символическим и слоноподобным абажуром, вместо Степы сидел потертого вида незнакомый мужчина и поводил головой в такт звучащей песне. Рядом с проигрывателем стояла яркая женщина того возраста, когда молодость уже ушла, а танцевать еще хочется. Она изгибала длинный белый стан, вздымала грудь, всячески заламывала руки и подпевала пластинке: