В чреве кита - Хавьер Серкас

Через неделю после похорон матери Луизы мы подписали окончательное соглашение о разводе. Выходя из кабинета адвоката, я пригласил Луизу выпить по обыкновению кофе в баре неподалеку; мне пришлось пить кофе одному, потому что она сослалась на какие-то дела и ушла; перед этим мы договорились созваниваться. Я не знаю, увидимся ли мы с ней, когда нам дадут развод, — через полтора года или два, — но по правде с тех пор я больше Луизу не видел.

В конце июня я получил письмо из министерства образования, где лаконично сообщалось, что в силу ряда причин (в основном они были связаны с вопиющим противоречием между моими учеными интересами и задачей проекта под руководством Игнасио, в котором я собирался участвовать) они не могут выделить мне искомую стипендию. Не скажу, что я ждал отказа, но в то же время солгал бы, если бы утверждал, будто он меня сильно удивил. Марсело и Игнасио, услышав эту новость, возмутились; они уверяли меня, что осенью, когда я перестану получать зарплату в университете, я легко найду работу. Я знал, что это предсказание вряд ли было правдой, и хотя не сомневался, что мои друзья сделают все возможное, чтобы оно сбылось, на самом деле я не слишком беспокоился, потому что верил, что пособие по безработице — я имел на него право после шести лет работы в университете — позволит мне продержаться следующие полтора года, время, более чем достаточное (по крайней мере я тогда так считал), чтобы оправиться от столь насыщенного событиями года, немного привести в порядок свою жизнь и решить, как я собираюсь ею распорядиться в ближайшем будущем.

С мыслью как можно раньше начать свыкаться с новым для меня статусом безработного преподавателя я принялся сразу же искать жилье подешевле и с меньшим количеством проблем, чем нынешнее. Действительность не замедлила продемонстрировать, что я его не найду, и я прекратил поиски. То ли потому, что эта неудача наслоилась на все предыдущие, то ли потому, что я слишком рано понадеялся покинуть эту сырую мрачную квартиру с гнилым нутром, но это обстоятельство меня подкосило. Правда и то, что завоеванная разводом с Луизой независимость, воспринимавшаяся мной как счастье всего несколько месяцев назад, поскольку она сняла с моей души неясный, но вполне ощутимый груз и позволила мне, быть может, первый раз за всю жизнь, жить в состоянии некой приятной легкости, свободной от связей, обязательств и ответственности, теперь стала казаться невыносимой, словно абсолютная свобода околдовала меня и оторвала от реальности, словно это отсутствие груза превратило меня в бесплотное, эфемерное и призрачное существо, словно я начал осознавать всю невозможность жить только в настоящем и ради настоящего, без воспоминаний, без надежды, без страха и без тоски, словно все мои усилия освоить неведомое искусство быть персонажем характера были заведомо бессмысленными, потому что характер — как, вероятно, все истинно важное в этом мире — это не завоевание, а дар, которого я не удостоился и посему не мог им наслаждаться, потому что мне, чтобы чувствовать себя живым, необходимы и груз, и тоска, и судьба, и особенно еще потому, что человек, отведавший горький вкус жизни под открытым небом, не может и не хочет вернуться домой. Во всяком случае это ощущение легкости и покоя все больше и больше вгоняло меня в тоску, и, возможно, именно с этим связано то, что в ту пору я начал скучать по Луизе.

И вот тогда произошло нечто совершенно непредвиденное, в результате обернувшееся моим спасением. Однажды в начале июля, после окончания занятий и экзаменов, я поехал в университет, чтобы забрать из кабинета свои вещи. Я предпочел сделать это раньше, а не в сентябре; хотя осенью мне еще пришлось бы приезжать, чтобы принять последние экзамены (мой контракт истекал лишь первого октября), но тогда операция по освобождению кабинета вынужденным образом (на факультете будет самый разгар сессии) привлекла бы больше внимания, чем я того желал.

Когда я в тот вечер появился на факультете, было начало седьмого. Проходя через холл и поднимаясь по лестницам, я никого не встретил; кафедра тоже казалась опустевшей. Я разбирал бумаги и складывал книги в картонные коробки, и тут в дверь постучали. Это была Алисия.

— Привет, — сказала она, прислоняясь к дверному косяку.

Она была одета в черную шелковую рубашку, красную кожаную мини-юбку и сапоги на высоком каблуке; через плечо у нее висела черная сумка, а в другой руке она держала пластиковый пакет. Брови и ресницы у нее были густо накрашены черным, а полные губы сверкали от красной помады; верхнюю губу украшала небольшая, но заметная припухлость.

— Я собиралась уходить, но услышала шум…

— Я складываю вещи, — прервал я ее, обводя рукой полупустое помещение. Чтобы не молчать, я прибавил: — Ты не знаешь, сколько барахла скопилось за эти годы.

— Представляю себе, — произнесла она, глядя на стены кабинета с какой-то грустью. Затем, сделав шаг вперед и посмотрев мне в глаза, она улыбнулась странной улыбкой. — Тебе не жаль уходить после стольких лет?

Мучительно ища ответ, я инстинктивно отступил шаг назад, споткнулся об одну из коробок с книгами и с грохотом упал на них. Улыбка Алисии превратилась в заботливо-издевательскую ухмылку.

— Осторожно, дорогой, — сказала она, помогая мне встать. — Ты не ушибся?

— Нет, — ответил я.

Я покраснел. Чтобы выиграть время, поскольку я нервничал, ощущая так близко лицо и тело Алисии, я задал вопрос:

— А что у тебя с губой?

— С губой? — переспросила она и, будто только что узнала про припухлость, или будто желая привлечь к ней внимание, провела кончиком языка по больному месту и затем, очень медленно, по губам. — Ничего, — ответила она и невпопад добавила: — А тебе что, не нравится?

— Нет… то есть да, — промямлил я. — Я имею в виду, мне не нравится, что Моррис тебя бьет.

— Мы оба поколачиваем друг друга, зайчик, — уточнила она, и мне пришлось убедиться, что Алисия не застегивает несколько пуговиц на вырезе, поэтому я углядел две круглые тяжелые груди, похожие на небольшие планеты из плоти. — Но уверяю тебя, это было в последний раз.

Отступая назад, к коробкам, я выдавил:

— Правда?

— Правда.

Она прижала меня к письменному столу. И тут же положила мне руку между ног.

— Алисия, — простонал я.

— В чем дело?

— Алисия, ради бога!

— В чем дело? — повторила она, пристально глядя на меня и одновременно расстегивая еще одну пуговицу на блузке. Не переставая поглаживать меня одной рукой, она просунула вторую руку, прохладную и унизанную кольцами, под мою рубашку и ласково ущипнула за сосок. — Мы оба опять свободны, ведь так?

— Ты нет, — запротестовал я, не зная, что сказать.

— Глупости: представь, что это так.

В этот момент я заметил, что одно из колец на жадно шарящей по моему телу руке запуталось в волосах у меня на груди; я уже собирался помочь ей освободить его, когда она, изогнув губы в коварной улыбке и не сводя с меня глаз, опередила меня и дернула кольцо с такой силой, что чуть не выдрала мне с корнем пучок волос. Я заорал.