Финист – ясный сокол - Андрей Рубанов

Договорив, я опустился на колени.

А рядом, справа и слева от меня, встали на колени Марья, Потык и Тороп.

Вообще, подобные хитрости отлично действуют на любых князей и вождей.

Повиниться, поклониться, унизиться, упасть ниц, предложить виру, изобразить покаяние и сожаление, пролить слезу, и дать понять, что если слезы мало – можно пролить и кровь тоже.

Наверное, он бы согласился. Он был такой же князь, как и все прочие князья. Птичий – но вёл себя, как человечий.

Да, он бы растёр нас в пыль, всех четверых.

Но поклонение слаще убийства; умерщвлять преклонённых невыгодно.

Выгодно подчинять и пользоваться.

Больше всего я боялся, что нелюдь умеет читать потаённые мысли и разгадает мою хитрость.

– Поднимитесь, – велел он. – И уходите по домам. В моём городе вам делать нечего. Там живут только такие, как я. Мой народ не поймёт, если я привезу с собой четверых дикарей. Вы занесёте заразу.

– Подожди отказывать, великий князь, – сказал я. – Разве ты не хочешь вернуть здоровье своему сыну?

Князь-нелюдь улыбнулся.

– Ты мастер ремней. Кожевник. Как ты вернёшь моему сыну здоровье, если ты не лекарь?

– Да, – сказал я. – Не лекарь. Вот – лекарь.

И показал на Марью.

Было опасение, что она удивится, оглянется – но девка стояла, не шевелясь. Это придало мне смелости.

– Это самый умелый знахарь из всех, что есть в нашем народе. Он приготовит лекарство и даст твоему сыну. Если ты, великий князь, сам пойдёшь за ядом, или отправишь своих воинов, – у вас ничего не выйдет. Прежде чем собрать слюну, змея надо целый день бить. Но не до смерти. Вы так не сможете…

– Я уже дал ответ, – произнёс нелюдь, сменив тон на другой – гораздо более властный, почти неживой. – Прощай, мастер ремней.

– Подожди! – я заторопился. – Выслушай! Нас четверо! Мы беглецы. Мы умираем. Нас изгнали из наших общин. За то, что мы ранили твоего сына. Наши волхвы говорят, что на каждого, кто прольёт кровь птицечеловека, ляжет тяжкое пожизненное проклятие. Теперь от нас отвернулись даже наши жёны и дети. Мы шли в этот лес три года, чтобы найти тебя, великий князь! Мы должны повиниться перед твоим сыном, или заплатить. Так восстановится равновесие. И тогда нас пустят назад, в наши дома. Если ты откажешь нам, мы умрём, и по нам не заплачут даже наши матери!

Нелюдь не уходил; слушал меня.

Я понял, что избрал верный путь, облизал губы и продолжил:

– Я не умею просить, но вот – прошу. Не обрекай нас на смерть. Мы должны исполнить волю наших родов. Мы просим принять любую виру. Раны твоему сыну нанёс я. И теперь я предлагаю тебе по два нижних пальца с обеих рук.

Нелюдь оставался на месте. Смотрел на мои ладони, протянутые в его сторону.

– Ты хорошо говоришь, – похвалил он. – И ты умный. Что ты знаешь про мой город?

– Почти ничего, великий князь, – ответил я, продолжая держать руки вытянутыми в его сторону. – Знаю, что город есть. Имя ему Вертоград. Попасть туда можно только по воздуху, на крыльях. Там живут птицечеловеки. Их сила огромна. Они не люди, но больше чем люди. Трогать их нельзя. Сами они не нападают на людей. Как и чем они живут – неизвестно. Вот всё, что я знаю.

Нелюдь выслушал с интересом – но то было холодное любопытство равнодушного гостя; я вдруг понял, что мой рассказ про близкую и неминуемую смерть никак не тронул это огромное, жилистое, опасное существо. Ему было всё равно.

– Вы ранили моего сына, – сказал он. – Я, его отец, хозяин города птиц, прощаю вас. Вот подарок, в знак моего расположения и в подтверждение всего сказанного.

В его громадной коричневой ладони появился блестящий предмет – он полетел к моим ногам, и я, как принято у всех простолюдинов при разговоре с князем или вождём, подскочил на шаг вперёд и поймал брошенный подарок у самой земли.

Это был отлитый из бронзы человеческий образ: две руки, две ноги, каждая длиной в полпальца, такое же тело и каплевидная голова; его можно было сжать в ладони и использовать как кистень, – или, наоборот, подарить малому младенцу и смотреть, как тот играет с увесистой блестящей фитюлиной; или переплавить, или расковать.

По весу, эту бронзу можно было превратить в добрый боевой нож.

Я посмотрел на подарок нелюдя, погладил, попробовал ногтем. Оценил: замечательного качества бронза, точно смешанное чистое олово и ещё более чистая медь.

– Благодарю, – сказал я. – Но попробуй нас понять, великий князь. Мы должны дотронуться до пострадавшего. Посмотреть в его глаза. Назвать свои имена. Тогда лад и ряд будет восстановлен. Мы не можем обманывать своих богов. А бывает ещё хуже: когда мы думаем, что обманываем богов, а на самом деле обманываем самих себя. Прошу, возьми нас с собой. Так ты спасёшь наши жизни.

– Нет, – ответил князь-нелюдь. – Ваши жизни – ваше дело. Уходите. Мне не нужен змеев яд. Обойдусь без него. Найду другое лекарство. Прощай, Иван Ремень. Мне было интересно поговорить с тобой.

– Стой! – крикнул я. – Согласен! Я согласен.

Князь-нелюдь, уже наполовину развернувшийся, чтобы уйти назад, в старухин дом, – замер, оборотился, посмотрел поверх сильного острого плеча.

– Мы не пойдём, – объявил я. – Мы останемся. Ты прав, великий князь. Ты умней меня, и ты во всём прав. Мы никуда не полетим, мы не увидим твой город.

И я ткнул пальцем в Марью.

– Возьми его одного. Только его. Лекаря. Он наложит лекарство, он проследит, как затягиваются раны. А мы останемся. Нам не нужны твои тайны. И я не хочу видеть твой небесный город. Если нельзя – значит, нельзя. Мне всё едино. Я не ведун, не мудрец. Я согласен на всё.

И я, повернув руку назад и вбок, ухватил плечо девки Марьи, – поверх плеча горбилась тройная кожаная чешуя моего собственного доспеха, но девка была так худа, что я нащупал её слабые косточки даже сквозь жёсткую броню, – и толкнул её вперёд себя.

– Он будет лечить твоего сына.

Нелюдь помолчал – и велел:

– Пусть покажет лицо.

– Нет, – сказал я, – не покажет. Он поклялся богам и духам, что не откроет лица, пока не дойдёт до твоего сына. Возьми его одного.

Нелюдь тяжело вздохнул.

– Хорошо, – сказал он. – Возьму одного. И лекарство. Завтра ночью. На этом месте.

– Согласен, – ответил я, снова кланяясь и опуская глаза, чтобы не выдать торжества.

А когда выпрямился – нелюди уже уходили к лодке, пропадая в ночной темноте, бесшумно, быстро, – двое взошли на нос, двое на корму, каждый со своей стороны, главный посередь, и лодка тут же взмыла, ударив нам в лица грубым ветром.

Как я ни всматривался – не заметил ни крыльев, ни парусов, ни вёсел.