На рубежах южных (сборник) - Борис Тумасов

– Ну, ну, не заводи своей волынки… – опять нетерпеливо оборвал его Степан. – А в Москве что? Которые из бояр в силе теперь?

Ивашка, приняв от воеводских служителей кузню и водку и позубоскалив с ними, направился было к атаману послушать, что говорят приезжие, как вдруг кто-то остановил его легонько за рукав. Оглянулся, – старуха с красненьким носиком и слезящимися глазками. Вспомнил, что на воеводском дворе видел.

– Ты что, бабка? Говори скорее…

– Ну, не торопись, Борис: смелешь и уедешь… – отрезала старуха. – Ишь, прыткий какой!.. Ты обхождение со старым человеком иметь должен, а не то, чтобы как срыву да с бацу… И нечем горячку-то пороть, ты бы баушку Степаниду пожалел бы да пожертвовал ей что на ее старость, а она, гляди, весточку какую тебе, молодцу, принесла бы хорошую…

– Вот погоди, с моря вернемся, так я тебя, может, в шелка да в бархат одену… – блеснул белыми зубами Ивашка. – А пока одним подарить могу: казачьей плетью промежду лопаток…

– Тьфу!.. Вот охальник-то так охальник… – сказала старуха. – Ну, да ладно, такому молодцу и в долг поверить можно… А покедова велели мне передать тебе, что одна лебедушка белая больно по тебе стосковалась. И послала она меня сказать тебе, чтобы приходил ты к нам седни в ночь соловьев с ней послушать… У вас, на Дону, говорит, гожи соловьи-то, ну и наши вольские тоже вашим не уступить…

Ивашка пристально посмотрел на старую.

– Эдак я, пожалуй, для тебя и до похода чего найду, старица Божья… – сказал он, блестя зубами. – Вольских соловьев слушать я охотник – я и сам черноярский… Только как ин к ним в ночи путь-то найти?..

И старуха, понизив голос, стала рассказывать ему, где и как пройти к соловьям…

А воевода царский тем временем, отдышавшись от первого страху, уже постукивал костылем своим по хоромам, и так вот и тянуло его по улицам пройтиться да людей приструнить как следует: ишь, тоже волю взяли!.. Но по за тыном везде шумели уже крепко загулявшие казаки, и потому воевода не торопился…

– А-а… – густо пробасил о. Арон, казначей Троицкого монастыря, тяжко поднимая свою залитую салом, бородатую и неопрятную тушу навстречу Степану. – Се жених грядет во полунощи и блажен раб, его же обрящет б… – он сказал непристойность и раскатисто захохотал. – Доброго здравия, славный атаман… Преподобный отче Евдокиме, великого света смотритель, православных учитель, добро пожаловать!.. Спасибо, что не забываете нас, нищих и убогих…

Степан шагнул с порога в его слабо освещенную, неопрятную и полную какой-то густой вони келью с неприбранной постелью, липким от грязи столом и запыленным окном за чугунной решеткой. В переднем углу, затканные густой паутиной и покрытые толстым слоем пыли, стояли старые, черные образа, а около них, на полке, тоже едва под пылью видные, лежали старые книги в кожаных переплетах с прозеленевшими медными застежками.

– Ну, садитесь вот на лавку, под образа, за почестный пир… – гудел утробно о. Арон, сильно окая: он был родом из Суздальской земли. – Сечас вина достанем и пожевать чего-нито… За милую душу… Рад, рад дорогим гостям…

– Как здоров, отец Арон? – спросил Степан, садясь и глядя на увальня смеющимися глазами. – Все распирает тебя… Не лопни, смотри…

– И то, Степан Тимофеич, и то… – застонал отец Арон. – За грехи карает, должно, Господь Вседержитель… Едва хожу…

Он достал из-под кровати только что початый штоф вина и, задыхаясь, поставил его на стол, потом с полки снял каравай хлеба, соли серой в грязной деревянной солонке и три помятых оловянных чарки, а потом опять нагнулся и, все задыхаясь, достал глиняный горшочек с солеными, сверху тронутыми зеленоватой плесенью, рыжиками. Затем тяжко вышел он из келии и скоро, шумно дыша, вернулся с куском копченой свинины.

– Ну-ка, со свиданием… – сказал он, дрожащей рукой разливая и расплескивая водку. – Во славу Божии… Не взыщите, отцы и милостивцы, на убогом угощении моем: плох я хозяин стал, остарел, одышка замучила… Да у меня и скус весь к еде пропал, вот истинное слово, и раньше любил я, грешный, поесть, а теперь абы водка да закусить чего солененького… Уж не взыщите…

– Да нешто мы к тебе за телесной пищей пришли? – широко осклабился своей улыбкой о. Евдоким. – Ты вот лучше медом душевным-то нас напитай…

О. Арон погрозил ему толстым грязным пальцем.

– Смотри ты у меня, попик непутный!.. – сказал он. – Тебе, по иерейскому сану твоему, полагается смирение, а ты как бы все подковырнуть человека. Впрочем, ты, чай, в бегах давно забыл, что ты иерей – только одни волосенки от всего иерейства и остались… Ты, чай, и не знаешь, атаман, какого аспида пригреваешь на груди своей? Ведь он всем сказывает, что за правду пострадал, а я тебе скажу, как все дело было и почему теперь он по всей Руси колесит как неприкаянный. Он попом в Шуе-посаде был, и все священство там, правду сказать, спилось начисто. И по указу архиерея суздальского был на посаде розыск, и все шуяне показали, что дьякон Ларивон из кабака не выходит. А пономарь все пьян ли валяется? – спрашивают. Да, мертвую пьет и пономарь. А поп Евдоким в беседах напивается ли и озорничает ли? И поп, бают, всё по улицам валяется и, приходя пьяный к собору, в колокола бьет и градом всем возмущает и всякою скаредною бранью мужской и женский пол лает… Ну, и разогнали рабов Божиих всех кого куды… Ну здравы будьте, милостивцы, гости дорогие…

Все чокнулись, выпили, закусили свининкой. И отец Арон тотчас же снова взялся своей мохнатой лапой за штоф.

– Э, ну тебя!.. – воскликнул Степан. – Все мимо зыришь… Дай-ка сюды!

И он, отняв у хозяина штоф, ловко налил чарки.

Отец Евдоким вдруг осклабился.

– Вот так-то сидели мы в Москве раз в кружале… – сказал он. – И стали мои москвичи жалиться на скудость. А я и говорю им: заблуждаетесь, чада, ибо не знание писания. Не сказано ли вам, маловерным, что не заботьтесь-де о дне завтрашнем, а живите-де, как птицы небесные, яже не сеют, не жнут и в житницы не собирают, а Отец ваш небесный питает их… А один из москвитян и говорит: ну, какая это-де, батька, жизнь птичья?.. Летают по дорогам да г…. клюют…

Все захохотали.

– Они, москвитяне, на язык-то куда как востры… – сказал о. Арон, перебирая изъеденной деревянной ложкой зеленые рыжики и, наконец, бросая их. – Нет, задумались мои рыжики вчистую!.. Не годится… Давай, будя, вот свининки пожуем…

– Да ты монах… – подзудил отец Евдоким.

– Заблуждаешься, попик непутный, не ведая писания… – отпарировал о. Арон. – Ибо не сказано ли: не то оскверняет человека, что входит в уста, но то, что из уст?.. Ну-ка, во славу Божию, осквернимся…

– Ну, а в бытие Божие все еще не уверовал? – осклабился отец Евдоким.

– Все не уверовал, отче… И не уверую…

– Все, значит, по-прежнему «рече безумец в сердце своем: несть Бог»?

– Все по-прежнему: несть Бог…