Огромный. Злой. Зеленый - Татьяна Новикова

— Никогда. Я всегда буду ждать тебя и возвращаться.

…Мы ведь не сразу решили дать отношениям шанс. После тех событий, врезавшихся в память навечно, вроде бы восстановились, но разъехались по разным углам. Дитрих тогда сказал, что нам больше незачем изображать влюбленную пару. В видениях чисто, от нашей свадьбы ничего не зависит. Значит, договор может быть расторгнут.

Я согласилась с ним, потому что не хотела навязываться.

Не стала говорить о том, как переживала за него, как мне его не хватает в моменты разлуки. Кому нужны назойливые дурочки? Кого волнуют мои чувства к этому мужчине? Он всегда оставался честен и признавал свою неспособность любить.

Я просто кивнула и попыталась жить самостоятельно. Я обрела долгожданную свободу: от матери, от обязательств, от принуждения к замужеству.

И почувствовала себя дико несчастной.

Из моей жизни словно вырвали какой-то бесконечно важный кусок. Не стало утренних улыбок и разговоров перед сном. Исчезла ставшая привычной дневная рутина. Вроде бы ничего радикально не поменялось, я не погибала без Дитриха, не рыдала в подушку.

Но вместе с ним ушло что-то необходимое.

А потом… потом Дит позвонил мне сам.

— Тая? — его голос звучал приглушенно. — Как ты? У тебя всё хорошо?

Мы проговорили тогда весь вечер. О какой-то немыслимой ерунде. Об учебе, о детстве Дитриха, о том мужчине, которого я однажды спасла в «Цербере», о реставрации старинных картин и о том, что я всегда мечтала учиться во Франции.

За окном полыхал рассвет, а мы просто общались. Не как люди, связанные обстоятельствами или даже общими воспоминаниями. Нет. Как те, которые однажды потеряли родственную душу и сейчас пытались наверстать недели в одиночестве.

Утро как-то внезапно переросло в день тишины (у него — работа, у меня — институт), а вечером Дитрих приехал ко мне. С каким-то гигантским плюшевым монстром в обнимку.

— Не знал, что тебе купить, — Дит смутился. — Если честно, просто пришел в магазин и ткнул в первое, что попалось на глаза. Страшный, да? Несуразный какой-то. Я даже не знаю, собака это или медведь.

— Нет-нет, очень симпатичный. На тебя похож, когда ты в гневе, — пошутила я, устраивая монстра на диване. — Будешь кофе?

И мы опять разговаривали.

А потом целовались так горячо и сладко, что внизу живота расцветали бутоны. Касались друг друга, будто пытаясь убедиться, что всё по-настоящему, всерьез, это не иллюзия и не сон, который вот-вот растворится.

Мы учились понимать друг друга, слышать, слушать, принимать. Писали длинные сообщения, обменивались фотографиями. Шутили, а иногда просто молчали, долго-долго, и тишина не казалась тяжелой. Мы жили друг без друга во время разлук и не могли надышаться совместным воздухом, когда оставались вдвоем.

Поэтому сейчас я точно знала, что мое согласие — не спонтанное. Оно выверенное, выдержанное, как дорогое вино.

Потому что этот орк — тот, о котором я даже мечтать не могла.

***

Баба Рая позвонила мне спустя неделю после предложения. Я как раз шла по центру города, рассматривая витрины магазинов, когда на телефоне высветился незнакомый номер.

— Таисия? — скрипучий старческий голос я узнала моментально.

— Здравствуйте. Рада вас слышать! Как ваше здоровье?

— Как оно может быть в моем возрасте? — проворчала бабушка Дитриха. — Знаешь что, я все эти хождения вокруг да около не люблю. Будет возможность — заезжай ко мне. Пообщаемся.

Я пообещала приехать через полчаса, а сама зашла в кондитерскую за тортом.

Её квартира не изменилась, разве что гибискус в коридоре, который я однажды оживила силой маминой магии, опять начал усыхать. Да и сама старушка разве что сменила одежду, но оставалась всё такой же, прямиком из моих воспоминаний. Она даже сидела там же, и спицы в её пальцах плясали, вывязывая узор на очередном безразмерном носке.

— Завари-ка нам чай, — отдала короткую команду, поздоровавшись. — С мятой и листьями черной смородины. Давай-давай, не скромничай. Будь как дома, внучка.

Я не любила хозяйничать на чужих кухнях, но здесь предметы сами лезли в руки. Поэтому вскоре на журнальном столике дымился заварник, а я разрезала торт на кусочки.

— Не пожалеешь, что с моим внуком связалась? — спросила старушка в лоб. — Он сложный мальчик, ты сама знаешь.

— Он не сложный, он очень хороший, — поспорила я с улыбкой. — Тем более я тоже не из простых.

— Дитрих у меня благословения на ваш брак просил, принято у нас так делать, — баба Рая постучала ложечкой по блюдцу. — Я сначала в штыки восприняла. Какая свадьба, у него брат там еле дышит, а он… ай! — отмахнулась она. — А потом поняла, что правильно всё. Надо вам жениться. Нечего медлить. Жизнь только кажется длинной, а моргнешь — и вот уже сидишь седая старуха, как я. Чего ждал, чего оттягивал?

Она помолчала, подслеповато щурясь. Я тоже не спешила влезать с ободряющими речами.

— Ты знаешь, — продолжила старушка со вздохом, — я ведь не одобряла, когда Агата третьим забеременела. Говорю: куда тебе? Серп не подарок, уж я-то знаю. С двумя детьми-то справьтесь сначала. А она живот обнимает свой пока ещё тощий и говорит: «Я всегда о трех сыновьях мечтала. Мы с Серпом — семья, у нас всё получится». Перед самыми родами они с Серпом разругались, уж не знаю причину, но что-то там нешуточное было. Агатка чуть ребенка не потеряла. Ну и отправили её в Германию, на источники какие-то. Воздухом целебным подышать, воды попить. Там-то ее и прихватило. А рядом — никого родного, кругом чужие люди да горы сплошные. Парнишка её какой-то довез до больницы, чудом не родила прямо у него в машине. Агатка рассказывала, что её увозят, а она его спрашивает: зовут-то как, сына хочу в вашу честь назвать. А этот бюргер Дитрихом оказался.

Я никогда не спрашивала Дита про его имя. Понимала, что оно не вяжется с именами старших братьев. Но особого значения не придавала. Мало ли почему решили так назвать, отец-то тоже Серп, а не Иван.

Но слушать бабу Раю было дико интересно. Она как будто видела всё своими глазами и описывала ярко, красочно. Я хорошо представляла молодую Агату Эдуардовну и машину, которая везла её сквозь хребты гор в местную больницу.

— В общем, приезжает Агатка, гордо сообщает, что сына Дитрихом зовут. Я ещё подумала: да какой он Дитрих, что за блажь глупая. Но, знаешь,