Старая крепость. Книга 1-2 - Владимир Павлович Беляев

попал в дерево: из ствола торчал хвостик колючей, расщепленной от близкого выстрела мельхиоровой пульки.

Куда же деть посуду?

Бросить миску просто так, в траву, я пожалел. В стороне на боковой дорожке рос высокий, с гладкой светло-серой корой грецкий орех. В его расщелине, на высоте моей груди, чернело большое дупло. Я затолкал в него миску, и она, пройдя косяком всю щель, упала вниз, на самое дно дупла.

Еще раз оглядев старый берест и пульку, торчащую из коры, я решил обязательно привести сюда Маремуху — пусть поглядит, какой я меткий стрелок. Позабыв совсем о ночных страхах, я быстро зашагал по дорожке к выходу из сада.

До калитки оставалось несколько шагов, когда из-за кустов крыжовника со старинной дупельтовкой за плечами, похожий на охотника, вышел садовник Корыбко. Он был в черном сюртуке, нанковых синих брюках, заправленных в рыжие сапоги. На голове у него был синий картузик с черным околышем, лакированным козырьком и черным шнуром. Сморщенный, усатый садовник Корыбко, прихрамывая, двинулся ко мне навстречу.

— Стой! Стой! — крикнул он, хотя я вовсе и не собирался удирать. — Я тебе покажу, как крыжовник воровать! — И Корыбко снял с плеча свою дупельтовку.

Побаиваясь, как бы он не выпалил в меня зарядом из соли, я пробормотал:

— Да что вы, дядя? Я же свой, здешний.

— Какой еще здешний?

— Я же Манджура! — заявил я очень гордо, словно мой отец был по крайней мере начальником совпартшколы. — Я же сын печатника Манджуры!

Корыбко испытующе глянул на меня — не вру ли, заморгал опухшими коричневыми веками и медленно повесил обратно за плечо свою дупельтовку.

— В белом флигеле поселились? — спросил Корыбко уже более мягко. — Раньше на Заречье жили, да?

Я кивнул головой.

— Чего ж ты бродишь по саду в такую рань? Что ты забыл здесь?

— Я гулять ходил.

— Гулять! — заворчал садовник — Люди еще спят, а он гуляет. Бульвар нашел тоже — нечего сказать! Но смотри: будешь рвать крыжовник, в руки не попадайся! Отцу скажу, и тогда…

— Добре, дядько! — крикнул я, не дослушав, и помчался домой.

«Однако этого черта старого надо остерегаться, — думал я, подходя к нашему флигелю, — и доверять ему нельзя. Если сейчас, когда только начинает созревать крыжовник, он выходит караулить сад спозаранку, то что, интересно, будет, когда поспеют яблоки и груши?»

Завтрак был очень вкусный. Тетка Марья Афанасьевна нажарила оладий из муки и тертого сырого картофеля. Оладьи были нежные-нежные, мягкие, покрытые сверху хрустящей розоватой коркой. Груда поджаренных оладий дымилась посреди стола в покрытой глазурью глиняной миске. В комнате пахло подгорелым подсолнечным маслом. Я сидел напротив отца, уже крепко проголодавшийся после утренней прогулки, и накалывал вилкой оладьи. Я уплетал их за обе щеки, обжигая губы горячим маслом. Отец пережевывал оладьи молча, медленно шевеля густыми черными усами. Я поглядывал на него, молчаливого, и мне очень хотелось рассказать отцу о том, что приключилось с нами вчера ночью. Но я побаивался. Еще, чего доброго, отец меня побранит, а то и отнимет револьвер Ну его! Ничего не скажу! А что, если Петька Маремуха вдруг проболтается кому-нибудь? Нет, вряд ли: он побоится.

— Когда на рабфаке занятия начинаются, Василь? — отложив в сторону вилку, спросил отец.

— Занятия? — Я думал о другом и поэтому вздрогнул. — Пятнадцатого сентября начинаются.

— Знаешь наверное, что экзаменов не будет?

— Не будет, тату. Я ж тебе говорил: кто трудшколу кончил, тех без экзаменов примут.

— Смотри! А то поздно будет.

— Что поздно?

— Готовиться. Ты бы лучше сейчас, чем болтаться с Петькой, подучил кое-что. А то позабудешь все за лето.

— Ничего. Я помню все. Вот спросите.

— Ты хитрый. Что же я тебя спрашивать буду? — улыбнулся отец.

И верно. Спрашивать ему было нечего. Хотя отец умел набирать по-французски, по-итальянски и даже по-гречески, но вот что такое за штука префикс или суффикс — он, возможно, не ответил бы.

Тетка внесла из кухни коричневый эмалированный чайник и, заварив в чайнике щепотку фруктового чаю «малинки», стала наливать в чашки кипяток. Потом она дала нам с отцом по две штуки монпансье и села за стол.

— А на рабфаке долго учиться? — спросила она, глядя на меня и завязывая платок.

— Года три.

— А потом?

— Ну, потом сразу переведут в институт.

— Туда, где духовная семинария была? — спросила тетка.

— Ага!

— Ты совсем большой будешь, когда институт окончишь!

— Я и сейчас большой, — обиделся я. — У меня уже усы растут.

И я провел блестящим от масла пальцем по верхней губе. Никаких, конечно, усов там не было — мне просто хотелось позадаваться.

— Ну, ладно, усатый, — сказал, подымаясь из-за стола, отец. — Я сейчас в город поеду, а ты помоги тетке дров наколоть.

В это время легко отворилась дверь, и в комнату вошел Полевой. Он поздоровался со всеми и даже со мной за руку.

— Садитесь, чаю выпейте, — предложил отец и крикнул тетке в кухню: — Дай-ка чистую кружку, Мария!

— Да нет, спасибо! — отказался Полевой. — Я уже пил.

— Ну, тогда оладий попробуйте, домашние!

— Нет, нет, не беспокойтесь. Я же с завтрака. — И, оглядываясь, Полевой спросил: — Уже устроились?

— Много ли нужно? — ответил батько.

— Когда же на учет перейдешь к нам в ячейку?

— Да вот сегодня заберу в типографии остаток шрифта и захвачу у секретаря учетную карточку.

— Чем скорее, тем лучше, — сказал Полевой. — Тут люди в связи с учебой пооторвались от производства, а ты — рабочая прослойка. Ряды наши будешь укреплять.

— Мной ты много укрепишь! — сказал отец, улыбаясь. — Вы здесь все ученые, а я серый. Вон хлопец мой, — отец кивнул на меня, — и то больше знает.

— Ладно, ладно, не скромничай, — ответил Полевой. — Скажи лучше, у тебя чоновская карточка в порядке? Ты в каком отряде?

— В третьем.

— Оружие есть?

— Только наган. Винтовку я в штаб сдал.

— Ничего, закрепим винтовку за тобой здесь, в складе. Ты из отряда тоже открепись — и к нам. А то, понимаешь, отсюда в штаб ЧОНа по тревоге тебе бегать будет неудобно. Сегодня обязательно открепляйся и будешь у нас на полном иждивении.

Когда отец и Полевой ушли, я вытер полотенцем засаленный рот, надел праздничную сатиновую рубашку, сандалии и, причесав волосы колючей щеткой, побежал на Выдровку.

РЕВНОСТЬ

На центральной площади, под ратушей, уже открывались магазины. Хозяева магазинов поддевали крючками гофрированные железные шторы, толкали их, и шторы с грохотом взлетали под карнизы этажей и прятались там. В этом шуме и грохоте одна за другой показывались нарядные витрины. Я шел