Хочу тебя любить - Елена Тодорова

Жар в груди распространяется. Полностью всего меня охватывает. Окутывает словно в кокон. Снова меня слепит и резко насыщает морозным воздухом.

Бело вокруг. Долго-долго. Лишь одна темная точка, как помеха, прыгает и носится по бескрайнему периметру.

А потом… Я вижу пожилую пару. Они стоят спиной ко мне. Их головы полностью седые. Открывается дверь, и в дом безумной вереницей вбегают дети. А за ними еще дети… Следом молодые люди… После немногим старше… И еще старше…

– С новым годом, мама! С новым годом, папа!

– С новым годом, дедушка! С новым годом, бабушка!

– С новым годом!

И я понимаю, что в центре мы с Варей, а вся эта веселая и громкая толпа – наши дети, внуки, правнуки… Я не знаю, кто из них по крови наш, а кто – зятья, невестки… Все они – просто родные.

Мне очень хочется остаться в этой атмосфере навек.

Но…

В какой-то момент Варя поворачивается ко мне, берет за руку и смотрит теми самыми глазами, что много-много лет назад пленили в самую первую нашу встречу.

В районе солнечного сплетения сдавливает и пробивает огнем.

Рано.

Я не слышу это слово, но оно между нами звучит.

Снова рывок. Снова острая белизна. Ни одного ориентира вокруг. Никаких знаков. Но я иду. Потому что кто-то дает мне шанс. И я рвусь им воспользоваться. Пройти весь путь до финала. Биться лбом не за первенство и не за главенство. Жить и сражаться за то, что мне сегодня удалось увидеть и почувствовать. За все мое. Мое.

Ни родители, ни общество, ни обстоятельства роли не играют. Только я сам. Я сам выбираю, чего я хочу. И я в состоянии этого достигнуть. Не сломаться и не свернуть.

Только прямо по курсу. Только вперед.

Я иду и иду, просто потому что знаю – я должен вернуться. Домой. Наконец, я знаю точный адрес. Мой дом – это она.

Веки весят тонну. Во рту сухо. В груди монотонно стучит. В голове гудит.

Боль отрезвляет, но я убеждаю себя, что и это хороший знак. Чтобы открыть глаза, прикладываю усилия не меньше, чем на жиме лежа. Сдвигаю не тонкую кожу, а сотню килограмм. Осторожно вдыхаю.

– Кир… Боже мой, Кир… Проснулся… Я здесь, родной…

– Я знаю… – хриплю отрывисто, с трудом фокусируя взгляд на заплаканном лице.

Говорить сложно, но молчать нельзя. Она тоже должна знать, что она – мой дом.

Так люблю тебя…

© Варвара Любомирова

– Ты обо мне не волнуйся. Слышишь, Центурион? – то и дело повторяет Кир, как только полностью приходит в себя. Он уже способен бодрствовать несколько часов подряд. – Я живучий. Ништяк все. Порядок.

У меня губы дрожат настолько, что зубы клацают. Как ни стараюсь сдержать слезы, проливаются.

– Да, конечно, порядок… – шепчу я. – Даже обнять тебя не скоро смогу, весь перештопан…

Множественные переломы ребер, разрыв легкого, обильное внутреннее кровотечение… И это только самое основное.

– Подумаешь, пересобрали. Можешь обнять, – выдвигает Бойка с шальной улыбкой. Бледный, истощенный и все такой же безбашенный. Я шумно выдыхаю, прижимая к губам кулак, а он вдруг резко в лице меняется. – Обними, Варя, – просит и смотрит так, что внутри меня все переворачивается. – Обними.

Ему это тоже нужно.

Страшно прикоснуться… Навредить боюсь… Но все же встаю со стула и, наклоняясь к Киру, как никогда осторожно обнимаю. По сути лишь широких плеч касаюсь, грудью его перебинтованного торса даже не задеваю. Трогаю пальцами короткий ежик на затылке. Утыкаясь носом за ухо, пытаюсь отыскать за устойчивыми ароматами медикаментов его собственный запах. И снова не могу сдержать слезы.

– Так… Так люблю тебя… – рвано шепчу. И тут же повторяю: – Так люблю… – Снова и снова: – Так сильно люблю…

У Кира возможности ответить нет. Только его отрывистый выдох слышу и ощущаю, как рука на моей спине сминает в кулак футболку. Дверь в палату открывается.

– О, молодежь, – в этом звонком восклицании узнаю профессора Курочкина. – Ну, если появились силы на нежности, жить точно будет!

Оборачиваясь, быстро смахиваю слезы. Мне за них не стыдно, просто пытаюсь унять сжигающее душу беспокойство. Отдаляться от Бойки не хочется. Он находится в полусидячем положении, и я устраиваюсь рядом на самый краешек койки.

Виктор Степанович не один. Как и во все остальные дни, после операции Кира навещает Сергей Николаевич Градский – подполковник в отставке, отец и свекор тех самых, известных едва ли не на всю страну Ярослава и Марии Градских. По счастливой случайности именно он оказался в новогоднюю ночь на том участке трассы, где разбился Бойка, и до приезда «скорой» провел первую сердечно-легочную реанимацию. Мне не хочется думать, что бы было, если бы не Градский... Я просто готова молиться на него всю свою жизнь! Обещала ему лично, как только нам сообщили, что операция закончилась успешно.

– Бог с тобой, – усмехнулся тогда Сергей Николаевич. – Еще жизнь на меня тратить… Не стоит.

– Стоит.

Пока хирурги работали, Курочкин, скорее всего, в силу своего неумения молчать и природного стремления держать внимание вверенной ему судьбой публики, пересказывал всем нам жизнь Кира. Там я и узнала, чем на самом деле шантажировал Бойку отец. Ужасаться и огорчаться сил не было. Приняла, как горькую пилюлю.

– Он – хороший парень, – говорил Виктор Степанович, пока я, прижимая к губам платок, сдерживала крик. – Сильный, волевой, целеустремленный, трудолюбивый и очень перспективный. Он же в технологиях – все. Просто все умеет! На всем потоке равных ему не было. Это я как куратор заявляю. А рисует как! А баскетбол, а стрельба, а плаванье… Не перечесть всего. Да вот только отец… – как всегда, тактичный Курочкин сдержал поток подходящих эпитетов. Лишь рукой сердито рубанул воздух. А потом, сцепив пальцы на коленях, продолжил так тихо: – Всю жизнь он его гробил. И в этот раз что-то сделал, сказал… Точно не знаю. Я как чувствовал, что добром не кончится… Мало ему, что всего ребенка лишил. Все отобрал, на улицу вышвырнул, тюрьмой шантажировал, манипулировал, угрожал… Трагедия. Страшная трагедия.

Сергей Николаевич тогда по большей части молчал. Сегодня же видно – что-то важное сказать собирается. Долго смотрит на Кира. Впервые вижу в его глазах какие-то личные эмоции.

– Когда мне было столько же, сколько тебе сейчас, я так же разбился, – негромко делится он. Я от неожиданности охаю и тут же прижимаю к рукам ладонь. – Я и мой друг. Мне ничего, а он… погиб[1], – последнее слово с обеих сторон паузами отделяет. Видно, что тяжело ему дается эта исповедь. – По моей вине. Я не справился. Хоть и говорят, что все там, наверху, решается, всю жизнь этот крест несу. Со стороны кажется, что переболел, дальше пошел. Семья, дети, внуки – все есть. Да вот… Нет-нет и откликнется. Глубоко сидит. Наверное, не хотел забывать. Не должен. У каждого есть свои «до» и «после». Вот, когда тебя на трассе увидел, понял, что все – отмотал отрезок. Я… – упирая руки в бока, слегка задирая подбородок, скашивает взгляд вверх. Глаза блестят. – Я, может быть, всю жизнь к этому моменту шел. Не искупил. Нет. Принял, как знак.