Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

В Гравозе «Хивинец» простоял еще несколько дней, в продолжение которых их постоянным и неизменным гостем был сильно привязавшийся к русским морякам венгерский казак. Накануне ухода корабля он пригласил своих новых друзей к себе в отель, чтобы достойным образом отблагодарить их за ласку и гостеприимство.

Перед заходом солнца на набережной, за кормой «Хивинца», остановился экипаж, запряженный парой вороных коней.

С корабля съехали Чиф, штурман, ревизор и ротный командир. Они заняли места в коляске, а венгерский казак взгромоздился на козлы, сел рядом с кучером и, взяв у него вожжи и бич, повез своих гостей к себе. На нем были те же неизменные суконная венгерка и ведро на голове. На довольно длинном пути от Гравозы до Рагузы, где был отель венгерца, прохожие с удивлением оборачивались и подолгу смотрели вслед экипажу, которым правил австрийский гусарский офицер и в котором сидело четверо каких-то штатских в соломенных шляпах.

Воспоминания об этом последнем вечере и ночи, проведенных в Рагузе и Гравозе, у четырех гостей венгерского казака остались более чем смутными. На следующий день они очень хорошо могли лишь вспомнить большую комнату в отеле Рагузы, посреди которой стоял стол, украшенный цветами и уставленный яствами и питиями в бутылках всевозможных величин и фасонов. Дальше уже все путалось в воспоминаниях участников пиршества: какие-то поездки в экипаже, опять какие-то комнаты со столами и бутылками, какие-то офицеры в иностранной форме, даже какая-то карточная игра. Эта последняя деталь подтверждалась тем, что двое из участников обнаружили на следующий день в своих карманах начисто опустошенные кошельки, тогда как двое других нашли в своих гораздо больше денег, нежели у них было в момент, когда они покидали корабль. Это делает большую честь австрийским офицерам, ибо доказывает, что игра была честная.

Под вечер следующего дня «Хивинец» снимался с якоря.

На набережной, за его кормой, стоял, приложив руку к киверу, гусар, и с грустью смотрел, как на юте русского корабля убирали кормовые швартовы, как запенилась под командирским балконом вода и как медленно стала удаляться от него подрагивающая от работы винтов тупая корма со странной надписью золотыми литерами, начинающейся с буквы икс и эн наизнанку. Глаза его были влажны…

Где ты, славный венгерский казак Сабо Сечини? Уцелела ли твоя забубенная головушка в водовороте страшных событий, разыгравшихся не только над твоей родиной, но и над родиной тех твоих гостей, которых ты вез в тихий летний вечер, погоняя вороных коней, из Гравозы в Рагузу? Или сложил ее в какой-нибудь лихой атаке венгерских гусар, вроде атаки твоего генерала Зарембы на русский Лейб-Бородинский полк, когда целая дивизия таких же венгерских казаков, как и ты, полегла, скошенная русскими пулеметами?…

Винты «Хивинца» будоражили голубые воды Адриатики, оставляя за его кормой пенистый след. Ажурные берега благословенной Далмации, как в очаровательном калейдоскопе, проплывали вдоль правого борта корабля. Влево, в бледно-голубом мареве, нежилась безграничная водная гладь, на которой то там то сям лиловыми конусами и куполами поднимались из воды острова и островки Далматинского архипелага.

Вот и Спалато, по далматски – Сплит, с уцелевшими еще кое-где стенами грандиозного дворца римского императора Диоклетиана, с целым городом времен языческого Рима, раскопанным археологами. Там хивинские офицеры, побродив по плитам римской мостовой, по которым некогда шлепали сандалии римских патрициев и босые пятки рабов с трех континентов, были приведены дававшим им объяснения стариком-археологом в древнеримский кабачок, где все, до мебели и посуды включительно, было таким точно, какими они были в диоклетиановские времена. Старик археолог налил им в чаши золотистый сок благословенных виноградников этого чудесного края, и чокнувшись с редкими гостями с далекого севера, произнес какую-то приветственную, на итальянском языке речь, из которой никто из его гостей ровно ничего не понял, ибо никто не говорил по-итальянски. Хивинцы дружно осушили свои чаши и убедились, что старик понимал толк не только в археологии, но и в вине.

Снова пенистая струя за кормой «Хивинца». Вот уже и Зара, родина знаменитого ликера «Мараскин». Тут уже не понадобилась помощь и объяснения какого-нибудь старика профессора в ликерном вопросе; хивинцы сами были недурными профессорами и сделали солидный запас этого напитка, приобретенного прямо с фабрики.

В Заре уже редко слышится грубое и родное «добар дан», ибо повсюду уже слышна мягкая итальянская речь; чувствуется близость Триеста, австрийского города, говорящего по-итальянски.

Вот, наконец, и он, так напоминающий издали русский Новороссийск, так же как и этот расположенный у подножия круто сбегающих к самому морю невысоких гор. Это сходство усугубляется еще больше, когда в Триесте разыгрывается тот же атмосферный феномен, что и в Новороссийске, – начинает задувать бора. Этот страшной силы ветер, точно бешеный срывающийся с гор, окаймляющих город, от которого вода кипит как в котле и рвутся как нитки толстенные швартовы кораблей, постепенно стихает, по мере удаления в море, так что иной раз в каких-нибудь пяти – десяти милях уже можно встретить штиль. Этот ветер носит почти то же название, как в Новороссийске, так и в Триесте: в первом он называется бора, во втором – борица. Последняя, по справедливости, звучит более мягко, ибо Триест не знает ужаса зимней новороссийской боры, при 15–20 градусах мороза, когда брызги волн на лету превращаются в лед, и судно, обливаемое разбушевавшимся морем, превращается постепенно в бесформенную глыбу льда, который своей нарастающей тяжестью может пустить его, в конце концов, ко дну. Поэтому когда лоцман-далматинец, вводивший «Хивинца» в триестинский порт, начал рассказывать русским морякам об ужасах своей борицы, эти рассказали ему про новороссийскую бору, и старый лоцман должен был сознаться, что есть на Божьем свете виды, которых и ему не приходилось видеть на своем долгом веку.

В Триесте «Хивинец» простоял недолго и перешел неподалеку, в глубину Триестинского залива, где вошел в док австрийского судостроительного завода, где в те времена достраивался будущий русский враг – первый австрийский дредноут «Viribus Unitis».

О том, что в скором времени они станут смертельными врагами, тогда никто еще не думал, и австрийцы охотно взялись увеличить боеспособность «Хивинца», сделав ему кое-какие мелкие починки в машине и покрасив его давно не крашенное днище, каковыми действиями, впрочем, они не сделали его многим страшнее для своего дредноута с его дюжиной двенадцатидюймовых орудий.

Пока лодка стояла в доке, офицеры посещали небольшой австрийский курорт – Муджио, там же, в Триестинском заливе. Его открыл всеведущий Чиф, и офицеры повадились ездить туда купаться.

Купальный сезон был в разгаре, и чудесный пляж Муджио пестрел купальными костюмами, кокетливыми женскими чепчиками и зонтиками, бронзой загорелых тел и оживлялся звонкими детскими голосами и задорным женским смехом. Говор – смешанный, итальянский и немецкий. Вот в этом хоре чужих голосов слышится русская речь. Это – ревизор и Женюра Вишнявов.