Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры - Валентин Пикуль

– Перед нами ворота Ор-Капу, – доложил он Миниху.

– Ор-Капу? А что это значит?

– “Капу” – дверь, “Ор” – орда, вот и получается, что сия татарская перекопь есть “дверь в Орду” ханскую…

– Передайте войскам, – наказал Миних, – что за Перекопью их ждет вино и райские кущи. Ад – только здесь! А за этим валом “дверей в Орду” – отдых и прохлада садов хан­ских, где произрастает фруктаж редкостный, какого в дому у себя никто не пробовал!

Но 185 турецких пушек (против 119 русских) зорко стерегли вход в Крымское ханство; над фасами крепости реяли на бунчуках янычарских хвосты черных боевых кобыл, и старая мудрая сова, вырубленная из камня, сидела над воротами Ор-Капу, сурово взирая с высоты на пришельцев из далекой прохладной страны…

– Назавтра быть штурме немалой, – говорили ветераны, – а нонеча поспать надо, дабы отдохнули бранные мышцы!

И армия попадала на землю, изможденная до крайности.

Они дошли…

Но до Перекопа русские доходили уже не раз. Дойдут – и возвращаются обратно, крепости взять не в силах. Все степи Причерноморья усеяны русскими костями…

Спите!

Завтра покажет – быть вам в Крыму или не быть?

Еще затемно строили полки, в центр лагеря стаскивали обозы, чтобы они не мешали армии маневрировать.

В строгом молчании уходили ряды воинов, неся над собой частоколы ружей. Священники, проезжая на телегах, торопливо крестили солдат святою водицей – прямо с метелок! Погрязая в песок зыбучий, тяжко выползали мортиры и гаубицы. Рассвет сочился из-за моря, кровав и нерадостен, когда войска вышли на линию боя.

Миних на громадной рыжей кобыле проскакивал меж рядов, возвещая солдатам:

– Первого, кто на вал Перекопи ханской взойдет с оружием и цел останется, жалую в офицеры со шпагой и шарфом… Помните, солдаты, об этом и старайтесь быть первыми!

Плох тот солдат, что не жаждет стать офицером. Воины кричали:

– Виват, Руссия… виват, благая! Все будем первыми…

Янычары жгли костры на каланчах, ограждавших подступы к Перекопу со стороны степей. А ров на линии перешейка был столь крут и глубок, что голова кружилась.

И тянулся он, ров этот проклятый, рабами выкопанный, на многие версты – от Азовского до Черного моря.

Пастор Мартене наполнил бокал “венджиной” и протянул его фельдмаршалу, чтобы взбодрить его перед битвой:

– Всевышний пока за тебя, приятель: воды во рву татар­ском не оказалось, и в этом твое счастье… Выпей венгерского!

Окрестясь, солдаты кидались в ров, как в пропасть. Летели вслед им рогатины и пики, из которых тут же мастерили подобие штурмовых лестниц, и лезли наверх, беспощадно убиваемые прямо в грудь янычарами…

Дикая бойня возникла на приступе каланчей. Топорами рубили солдаты двери, чтобы проникнуть внутрь башен. Врукопашную – на багинетах, на ятаганах! – убивали людей сотнями, тысячами. Каланчи взяли – дело теперь за воротами Ор-Капу, и тогда “двери” Перекопа откроются сами по себе… Пять тысяч тамбовских мужиков, приставших к войскам, уже лопатили землю под собой, готовя проезжую “сакму” для входа в Крым, чтобы протащить через перешеек громоздкие обозы великой армии.

Миних часто спрашивал своего адъютанта:

– Манштейн, хоть один солдат взошел ли на вал?

– Увы, экселенц. Всех сбросили вниз.

В боевом органе битвы взревели медные трубы пушек.

– Вот же он… герой! – закричал Миних, когда на валу крепости, весь в дыму и пламени, показался первый русский солдат. – Кто бы он ни был, жалую его патентом офицерским!

К шатру Миниха подскакал толмач Максим Бобриков.

– Наши на валу, – возвестил хрипло, кашляя от дыма. – А паша перекопский парламентера шлет… милости просят!

Ворота Ор-Капу медленно разверзлись, и в них, паля из мушкетов, хлынуло воинство российское. В шатер, плещущий розовыми шелками, явили героя, взошедшего на вал первым, и Миних не поверил своим глазам:

– Неужели это ты на вал вскарабкался?

Перед ним стоял… мальчик.

– Солдат Василий Михайлов, – назвался он.

Миних расцеловал его в щеки, грязные и кислые от пороха.

– Сколь же лет тебе, храбрец?

– Четырнадцать. А служу второй годочек.

Миних деловито отцепил от пояса Манштейна офицерскую шпагу и перекинул ее солдату. Свой белый шарф повязал ему на поясе.

– Хвалю! Носи! Ступай! Служи!

В походной канцелярии, когда надо было подпись ставить, Васенька Михайлов, заробев, долго примеривался:

– Перышко-то… чего так худо очинено?

Окунул он палец в чернила, прижал его к бумаге. Выяснилось, что азбуки не знает. И тут мальчик-офицер расплакался:

– Тому не моя вина! По указу ее величества велено меня, сколь ни проживу на свете, грамоте никогда не учить…

Манштейн вскоре все выяснил об этом новом офицере:

– Солдат Василий Михайлов… на самом же деле – это Василий Михайлович из дому князей Долгоруких! Вы, экселенц, нарушили указ государыни нашей, коя велела отроков из этой фамилии пожизненно в солдатском звании содержать и в чины офицерские под страхом смерти не выводить…

Долгорукие в это время составляли оппозицию правлению Анны Иоанновны; члены этой фамилии выступали против засилия иноземцев в правительстве и армии; большая часть Долгоруких была уже казнена, сослана, сидела по тюрьмам и острогам.

– Так ты говоришь, что солдату век в солдатах ходить? – Миних в гневе топнул ботфортом, звенящим острою, как кинжал, испанскою шпорой: – Но я же слово армии дал, а слово маршала – закон…

Войска бурно растекались по узким канавам улиц Перекопа. А всюду – грязь; посреди улиц лежали кучи пороха. Валялись пушки с гербами московскими (еще от былых походов столетья прошлого). Кажется, и дня не прожить в этаком свинстве, какое царило в янычарской цитадели, и солдаты спрашивали:

– А где ж землица-то райская, кою сулили нам вчера? Но за Перекопом им неласково приоткрылся Крым – опять степи голые, снова безлюдье, пустота и дичь. Парили над падалью ястребы да цвели дикие степные тюльпаны, никого не радуя. Решительным марш-маршем русская армия шагнула в Бахчисарай, столицу ханства, и предала ее карающему огню…

Сколько раз уже входил в Крым человек русский, и всегда только рабом. 1736 год – для истории памятный.

В этом году русский человек вступил сюда воином!

…Разведя армию на зимние квартиры вдоль берегов Днепра, Миних велел солдатам всю зиму дробить пешнями днепровский лед, чтобы конница татарская не могла по льду форсировать реку. А сам отъехал для доклада императрице в Петербург.