Сказки старой Англии - Редьярд Киплинг

С нами тот, кто народ от Зверя спас!

Расскажите мертвым и живым – верх за ним!

Пусть об этом знает целый мир.

Пусть теперь бросает Зверя в дрожь – вот он, Нож!

Вот он, сам великий бог Тир!

Наши жены с детворой даже сумрачной порой

Без опаски смогут выйти погулять.

И пасти мы сможем стадо где угодно, и не надо

Перед стрижкою охрану выставлять.

Есть обеими руками, спать обоими глазами,

Жить без страха сможем мы теперь:

Побежден убийца злой, Серый Дьявол, Вор Ночной,

Устрашился и бежит коварный Зверь!

Да-да-да! Клыкастый Пес хвост поджал, повесил нос —

Прочь бежит от нас теперь свирепый Зверь!

Подпевай:

Вот идет он сам и следом тень – не задень!

В честь него устроим нынче пир.

Погляди, бросает Зверя в дрожь – вот он, Нож!

Вот он, сам великий бог Тир!

Перевод М. Бородицкой

Перевод М. Бородицкой

Филадельфия давно уже не та,

Мой рассказ о ней – туристу не подмога.

Если доведется вам вновь пройтись по тем местам,

Вы из прежнего отыщете немного.

О лукавом Талейране, утверждать берусь заране,

Здесь, наверное, и слыхом не слыхали,

И какой немецкий герр строил церковь

(там, где сквер),

Не расскажут вам мальчишки на причале.

Все давным-давно прошло и миновало,

Говорю вам, не осталось и следа…

Ровно тысяча семьсот девяносто третий год —

Вот какое было времечко тогда!

Филадельфия теперь уже не та,

Тех людей и тех домишек нет в помине,

И не ходят с давних пор дилижансы в Балтимор,

Скорый поезд вас туда доставит ныне.

Нет уж больше той аптеки, где еще в минувшем веке

Старый Тоби продавал свои пилюли,

Нет и бани на углу, где плясали на балу

До рассвета – в дыме, в топоте и гуле!

Все прошло, и протекло, и миновало,

Говорю вам, не осталось и следа…

Славный тысяча семьсот девяносто третий год,

Что за время было – горе не беда!

Филадельфия теперь уже не та,

На ночлег в любом отеле вас устроят —

Но «Оленя», где живал сам великий генерал,

Не найти, и даже спрашивать не стоит.

Не припомнят лютеране, старой церкви прихожане,

Как, бывало, спозаранку в воскресенье

Накрахмаленным чепцам, добродетельным сердцам

Пастор Медер проповедовал смиренье.

Все давным-давно прошло и миновало,

Бедный пастор похоронен и забыт,

Ибо тысяча семьсот девяносто третий год

Нам никто и никогда не возвратит.

Филадельфия теперь уже не та,

Но за городом, где слаще дух свободы,

Оглянитесь лишь вокруг – и на север и на юг

Те же тянутся леса, луга и воды.

Так же веет в полдень знойный аромат

из чащи хвойной

И пьянит прохладный запах винограда,

Дрозд поет из гущи крон, и горит осенний клен

Ярче грозного индейского наряда.

Всё на месте, все как прежде, все как было, —

И озера, и холмы, и облака.

Миновали времена, позабылись имена,

Только это остается на века.

Перевод М. Бородицкой

Это был их последний день на побережье. Пока шли сборы и укладывались сундуки, дети отпросились погулять и зашагали вниз по склону, к потускневшему вечернему морю.

Прилив у меловых скал не подавал никаких признаков жизни; только маленькие морщинистые волны тихонько всхлипывали на прибрежном песке от Нью-Хейвена до самого Брайтона, расстилавшего над Ла-Маншем свой серый дымок.

Они подошли к Площадке – так называлось место, где прибрежные скалы были всего в несколько футов вышиной. Там стояла лебедка, чтобы поднимать гальку с пляжа. Чуть поодаль виднелись домики береговой охраны, и деревянный турок в чалме, когда-то украшавший нос корабля, глазел на пришельцев поверх забора.

– Завтра в это время мы наконец-то будем дома, – сказала Уна. – Терпеть не могу море!

– Нет, посередке оно, наверно, ничего, – вздохнул Дан. – А самые скучные места – по краям.

На крыльцо домика вышел Кордери, их знакомый из береговой охраны, поглядел в подзорную трубу на рыбачьи лодки и, защелкнув футляр, направился куда-то вдоль берега. Он уходил, постепенно уменьшаясь, все дальше по краю обрыва, где через каждые несколько ярдов белели аккуратные меловые пирамидки – чтобы ночью не сбиться с пути.

– Куда это он? – спросила Уна.

– В сторону Нью-Хейвена, – пояснил Дан, – а на полдороге с ним должен встретиться тамошний обходчик, и тогда Кордери повернет обратно. Он говорит, если берег не караулить, сюда мигом заявятся контрабандисты.

Внизу, у самой воды, чей-то голос пропел:

Ах, это было в час ночной,

И позабыть я не могу,

Как мы скакали под луной,

Чтоб взять товар на берегу!

Послышались шаги, заскрипела галька, и на площадку выбрался худой смуглолицый человек в опрятном коричневом костюме и башмаках с широкими носами. Следом шел Пак.

Три полных лодки ждали нас, —

снова запел незнакомец.

– Ш-ш! – прервал его Пак. – Ты напугаешь этих славных молодых людей.

– О! В самом деле? – воскликнул тот. – Миль пардон! – Он поднял плечи чуть не до самых ушей, развел руки в стороны и затараторил по-французски.

– Что, не компрене? – подмигнул он, переводя дух. – Могу повторить на нижненемецком!

И он заговорил на другом языке и притом совершенно другим голосом. Изменились и жесты, и выражение лица – трудно было поверить, что перед ними тот же самый человек! Но его живые темно-карие глаза все так же весело поблескивали на узком лице, и детям показалось, что к этим глазам почему-то не подходит простой сюртук скучного табачного цвета, коричневые брюки до колен и широкополая шляпа. Его темные волосы сзади были заплетены в коротенькую озорную косичку.

– Уймись же наконец, Фараон! – засмеялся Пак. – Будь французом, немцем или англичанином – все равно, лишь бы кем-нибудь одним.

– Ой нет, не все равно, – взмолилась Уна. – Мы еще не учили немецкий… а французский начнем повторять только со следующей недели.

– Вы разве не англичанин? – спросил Дан. – Мы слышали, как вы пели по-английски.