Большое Сердце - Жан-Кристоф Руфен

Вернувшись из Италии, я был поражен тем, как она разом состарилась и будто обрела в этом покой. Мне показалось, что годы ее сочтены. Отныне для нее имели значение лишь две вещи: дети и религия. Дети вступали в пору расцвета, что давало ей возможность полностью посвятить себя религии. Как-то раз она сказала мне, что собирается поселиться в монастыре, не принимая постриг. Последним важным рубежом, связанным с детьми, было возведение нашего сына Жана в сан архиепископа Буржа.

В год, отмеченный смертью Агнессы и полным поражением англичан в битве при Форминьи, он достиг возраста, соответствующего тому священству, которое папа наметил для него два года назад. Масэ с болезненным нетерпением ждала этого момента. Она так сильно желала этого, мечтала об этом и стольким ради этого пожертвовала, что для нее это событие стало жизненной вехой, за которой, как она надеялась, ее ждет покой.

Великое событие должно было состояться в пятый день сентября. На сей раз искусство организовывать торжественные церемонии, которое до сих пор я применял лишь на королевской службе, я пустил в ход ради Масэ и нашего сына. В соборе и на подступах к нему собрался весь город, приветствуя нового архиепископа. Пурпурное одеяние очень шло Жану; он шествовал по убранному цветами нефу под звуки хора, поющего псалом, а под высокими сводами собора в лучах сентябрьского солнца витражи сияли яростной синевой.

Дворец наш был почти закончен, за исключением некоторых, не бросавшихся в глаза деталей. На стенах красовался подобранный Масэ девиз: «Для храброго сердца нет невозможного». Празднество было организовано мною с необычайным размахом. Это был последний безумный жест. Разумеется, королю не преминули доложить о неслыханных расходах. В нынешних обстоятельствах это лишь подлило масла в огонь.

Но мне уже было все равно. Я хотел доставить удовольствие Масэ и, быть может, роскошью последнего светского торжества искупить все годы моего отсутствия, разделившую нас пропасть, тысячи мелких, не имевших последствий измен, подготовивших ту последнюю, с Агнессой, куда более тяжкую, которую я себе не простил.

Я делал все это еще и для Жана; я никогда не понимал, а может, и не любил этого ребенка, который с давних пор встал на сторону Масэ. От меня он унаследовал, пожалуй, лишь честолюбие, которое в моих глазах являлось скорее недостатком, и поставил его на службу Господу, рядом с которым он занял место, чтобы вскорости принять в лоно Церкви свою мать.

Само по себе это празднество нагоняло на меня скуку, так как привлекло толпы просителей. Они не без основания полагали, что в такой день мне будет трудно им в чем-либо отказать. К счастью, когда все церемонии подошли к концу, у меня оставалась еще целая неделя, которую я провел в своем новом дворце. Я очень полюбил это здание. Из всех выстроенных или купленных мною домов оно было единственным, где мне было легко и комфортно, словно в нем материализовались моя личность и мой жизненный путь. Это здание вместило в себя два мира: одна его часть напоминала старый феодальный замок, в другой царил дух Италии и восточная изысканность. О моих странствиях напоминали резные пальмы на деревянных дверях, корабли, изображенные на витражах, и высеченные в камне фигуры моего домоправителя и нашей самой старой служанки, которые поджидали меня, выглядывая из окна…

И все же на протяжении этой недели меня ни на миг не покидала уверенность, что мне не придется здесь жить. Что бы со мной ни случилось, решение было принято. Этот дворец станет моим даром будущим временам, но не тщетным упованием на то, что там обо мне вспомнят, а свидетельством силы мечты. То, что придумал мальчишка, сын скорняка, живший на одной из соседних улочек, превратилось в эту каменную громаду, воздвигнутую на старинной крепостной стене; те, кто будет видеть ее, когда меня не станет, быть может, почувствуют силу воплощенного в этом здании духа и, надеюсь, воспримут всерьез свои собственные несбыточные мечты. Все материальное на свете существует вне нас. Камень не нуждается в человеке, чтобы быть камнем. А нам принадлежит только то, чего не существует и что мы в силах явить миру.

Наступила зима, она всегда вводила меня в оцепенение и раздражала. Когда теперь я думаю о тех месяцах, то ясно вижу, в чем была моя ошибка. Я потерял драгоценное время. В эту пору не было крупных дел. Гильом де Вари весьма толково управлял нашим торговым домом. Жан расширил зону нашего влияния. Возвращаясь от египетского султана, он добрался до границ Тартарии[40]. Так и прошла вся зима, день за днем, и не было толчка, который вывел бы меня из оцепенения.

По весне король вновь принялся строить планы завоевания Гиени. Или, скорее, их выстроили за него, а он принял решение. Характер Карла снова менялся. Пробуждение чувств, его склонность к наслаждениям и открытость миру во времена Агнессы принимали благородную форму. Фривольное поведение короля тогда воспринималось как компенсация долгого заточения, как оборотная сторона той робости, которую он отныне решил побороть. Но с кончиной Агнессы равновесие между жаждой удовольствий и величием, которое она помогала сохранять, нарушилось. Карл полностью погрузился в распутство. Его новая метресса, та самая Антуанетта, которая присоединилась к нему в Нормандии, приняла пошлую, достойную презрения стратегию, совершенно противоположную поведению Агнессы. Именно Антуанетта поставляла королю продажных девок, потворствуя его низменным аппетитам. Ей, в отличие от Агнессы, не приходилось опасаться сводника Карла Анжуйского, ведь она сама взяла эти обязанности в свои руки. Я никогда не хотел участвовать в попойках и разврате. Король, зная это, не вовлекал меня в свои похождения. Зато он по-прежнему просил у меня денег на войну, и я, как всегда, платил.

Весна выдалась поздней. С ее приходом я вышел из оцепенения. И все же я медлил с отъездом. Быть может, потому, что редко видел короля. Эта удаленность создавала иллюзию того, что опасность не столь велика.

В действительности все обстояло совсем иначе. Позднее я узнал, что в начале зимы король получил несколько доносов, где против меня выдвигались тяжкие обвинения. Теперь к ревности добавились недоверие и подозрения. Гроза уже грохотала вовсю, но я ее не слышал. Я неверно истолковывал знаки, мне казалось, что, как всегда, при дворе я желанный гость. Длительная поездка на юг с целью уладить мои дела в Провансе окончательно оттянула принятие решения об отъезде. В первые дни лета я все еще был там. Тут-то и грянул гром.

* * *

На подступах к финалу драмы мне дважды довелось узреть Агнессу. Чувства, пробужденные во мне этими встречами, верно, были каким-то образом связаны с беспечностью, которую я проявил перед лицом опасности.

Первая встреча была в мае. За несколько недель до этого я получил письмо от Жана Фуке, где он просил меня навестить его, когда я окажусь в Турени. Я достаточно хорошо знал художника, чтобы понимать, что он не собирается просить у меня денег. Фуке никогда не прибегал к этому, и, если бы у него возникла нужда в деньгах, он скорее предпочел бы жить в бедности, чем одалживаться. Решив не откладывать дело в долгий ящик, я в начале мая отправился в Тур. Я послал Марка к Фуке – предупредить, что я приехал, но в мастерской никого не было, хотя давным-давно рассвело. В конце концов незадолго до полудня на улице показался человек. Он шел волоча ноги. Марк вернулся ко мне и сказал, что Фуке ждет меня. Весеннее солнце пробилось сквозь тучи, в последние дни поливавшие дождем округу. Когда я вошел в мастерскую, то сразу почуял витавшие в воздухе запахи мастики и масла. На плите закипала окись свинца, где плавала черная луковица. Фуке шагнул мне навстречу и взял меня за руки.