Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

– Точная цифра, – подивился Старовольский. – Финансовые возможности мирового еврейства подсчитаны до последнего американского цента?

Зильбер не обратил на него внимания. «Борьба идет не на жизнь, а на смерть. Между силами реакции и силами прогресса. На стороне реакции – гитлеровская Германия и ее союзники, на стороне прогресса – Советский Союз, Великобритания, Соединенные Штаты Америки и другие свободолюбивые народы… Братья-евреи всех стран! Наступает лето 1942 года. Оно решит судьбу еврейского народа. Это лето должно принести разгром уже надломленной армии Гитлера… Будьте же суровыми солдатами! Под знамена свободы! К оружию!»

Последние слова старшина второй статьи прочел с несвойственным ему воодушевлением. Некоторое время мы молчали. Потом Некрасов сказал:

– Ты, Левчик, конечно, будь суровым солдатом, но как-нибудь больше с немцами, чтобы подчиненные не стонали.

– У меня всё в мэру, – ответил Зильбер и вернул мне «Красный флот». Я печально вздохнул, обнаружив на развороте здоровенную статью член-корреспондента АН СССР Л. Иванова «Война на Тихом океане». Мне давно хотелось разобраться, что же происходит на новом театре военных действий и каковы причины наших, то есть американо-британских, неудач в войне с японскими милитаристами. Да и командирам было бы интересно. Но вместо этого надо было по приказу товарища Земскиса читать из «Правды» статью о летчике.

Я направил луч лампы в свою сторону и быстро отыскал нужный мне материал. Назывался он «Стой, смерть, остановись!» и принадлежал какому-то Александру Довженко с Юго-Западного фронта. Стиль был довольно необычным, и так показалось не только мне.

Не по-газетному мощный зачин звучал, как оперная увертюра. «Встаньте, бойцы и командиры! Обнажите головы! Слушайте, как боролся со смертью изумительный русский летчик, капитан Виктор Гусаров, и как победил он смерть».

– И как же? – заинтригованно спросил Некрасов, отставляя в сторону котелок. Старовольский, покачивая головой, нараспев повторил слово «изумительный».

Виктор Гусаров был ранен во время воздушного боя, в чем ничего необычного не было. Поражало иное – количество подробностей, известных автору статьи, и весьма неординарная манера изложения.

«Смертельная вражеская пуля пробила ему шею насквозь. Плюнул Гусаров кровью и закрыл рот, крепко, крепко сжал зубы. Тогда кровь хлынула из шеи направо и налево двумя струями, как дорогое красное вино из драгоценного сосуда. И понял Гусаров, что он убит, что он умирает».

– Той Довженко там був, чи шо? – удивился Саня Ковзун.

Я пожал плечами.

– «Оторвался он от шестерки, как лебедь от стаи, и пара врагов уже набросилась на него, и кружится, и поливает огнем. Десятки пробоин в машине, уже не служат шасси. Смерть… Гусаров открыл глаза, и вот откуда-то из глубины его души, от лесов и полей, от песен и широты русской натуры заговорил в нем голос жизни, всемогущая воля к победе. Стой, смерть, остановись! Стой! Дай посадить машину на родную землю, а там уж черт с тобой! Пожелал Гусаров, и смерть отступила от Гусарова».

– Нэ вмэр? – спросил с надеждой Ковзун. Я тоже вдруг понадеялся, что летчик Гусаров останется жив.

Увы, смерть только отступила, не ушла. Когда истребитель без шасси приземлился, сидевший в нем капитан Виктор Гусаров был мертв. А Александр Довженко снова завел свою песню: «Воины великой советской земли, братья мои! Это был великий человек! Слава победителю!»

Когда я кончил, Старовольский пробурчал:

– Олэсь Довженко у свойому рэпэртуари. Товарищ Земскис лично велел прочесть?

– Да. Лично.

Младший лейтенант переглянулся с младшим политруком.

Не знаю, был ли он лично знаком с Александром Довженко или просто что-то у того уже читал. Мне такой автор был неизвестен. Я знал лишь кинорежиссера, который снял картину про Щорса, красивую такую, с песнями и плясками. Полфильма на украинском языке, я даже не всегда всё понимал. Довженко же из газеты был просто идиот, напоминавший чем-то комиссара Земскиса. Как сказала бы мать, невыносимый пошляк. Хотя фильм про Щорса тоже местами был, прямо скажем, не очень. Слишком много в нем болтали, особенно про Украину. Она, конечно, родная и несчастная, и любить ее надобно из всех последних сил, но когда все только об этом и талдычат, как-то не больно верится.

Некрасов зевнул. За ним зазевали другие, и даже Старовольский. Мне тоже чертовски хотелось спать, было порядком за полночь. Немцы почти не стреляли, наши молчали тоже.

– Что у нас еще? – спросил младший политрук, прикрывая ладонью рот.

– Статья Ильи Эренбурга. «Оправдание ненависти».

– Воздержимся? – с надеждой спросил Старовольский.

– Перенесем на следующий раз, – дипломатично рассудил Некрасов.

– Покурить бы надо, – сказал, алчно щурясь на газеты, Молдован.

– А это пускай мой помощник решает. Как Аверин, отдадим на растерзание «Правду» с «Красным флотом»?

Я моментально принял решение, для меня максимально выгодное.

– «Красный флот» мне дал товарищ старший политрук, его я должен вернуть. А «Правда» ваша, пусть терзают, если не жалко. Только я Эренбурга сохраню.

Некрасов согласился. Лишенная Эренбурга «Правда» пошла по рукам. «Красный флот» со статьей о Тихом океане остался у меня. Аккуратно сложив, я засунул его в нагрудный карман гимнастерки.

– Эренбурга дашь почитать? – спросил Шевченко, забирая свою долю «Правды».

– Мне тоже, – присоединился Зильбер.

Я милостиво согласился.

В течение двух дней я сделался чертовски важным человеком. Подумать только – благодаря случайной царапине, которая почти перестала болеть. Правда, коричневое пятно на заштопанном рукаве гимнастерки осталось и было довольно заметным.

– Товарищ младший политрук, – неожиданно спросил Некрасова Мухин. – Объясните, пожалуйста, темному человеку, кто такие демококи?

Мы с Шевченко прыснули. Оказывается, бытовику всю дорогу не давало покоя непонятное слово, которым обозвал его Некрасов. Младший политрук, не вдаваясь в подробности, дал собственную трактовку:

– Не демококи, боец, а демагоги. Пустые балаболы вроде некоторых.

– А чё слово-то нерусское, товарищ младший политрук? – снова спросил Мухин, вероятно подозревая, что иностранное слово (или, как сказала бы мама, «варваризм») содержит в себе некий скрытый и более обидный смысл.

– Греческое это слово, Мухин, греческое, – пожалел бытовика Старовольский. – И буквально означает «предводитель народа». Короче, тот, кто любит о демократии языком чесать – по делу и без. Не встречал таких часом?

Мухин вспомнил свой вчерашний бессмысленный спор с лейтенантом и обиженно насупился. Но Старовольский не обратил внимания. Вероятно, тоже кое-что вспомнил. Потускневшим голосом дал команду «Отбой!» и вместе с Некрасовым вышел из блиндажа.