Богемная трилогия - Михаил Левитин

— У меня денег с собой ни копейки, — сказал бессмертный Шурка. — Да и дома нет денег, у меня вообще редко водятся деньги.

— Таких, как ты, деньги не любят, — сказала она. — А у меня денег много, мне мать из Челябинска прислала, зачем мне деньги, мы сейчас с тобой в шашлычную на углу сбегаем, там и выпьем, там и посидим.

— А если увидят?

— Пусть увидят, ты ведь меня защитишь, да? У тебя лицо такое хорошее, ты меня защитишь, и они уберутся от моего дома. В окно глазеют! Погоди, погоди, вот они, деньги-то, видишь, как много, зачем они мне, ну, встали — пошли!

В шашлычной она опьянела быстро и от того, что расслабилась, стала казаться еще более располневшей, но ничуть не менее соблазнительной. Ела жадно, куски мяса рвала с шампура прямо пальцами, вилку отбросила, пальцы у нее стали жирными, она хотела обнять его, но боялась испачкать, и это ее смешило.

— Ну, ты подумай, просто как с голодного края, а? Это я потому, что ты рядом. Ты не смотри, что я полноватая, это конституция такая, мне с того самого дня есть не хочется, а сегодня я проголодалась, сегодня я гуляю, сегодня ты со мной. Эй, парень, — крикнула она официанту, — еще коньяку принеси, и лобио, и зелени побольше, ко мне любимый приехал!

Играла музыка, на них не обращали никакого внимания, будто за столиками сидели все свои, все, когда-то зарезавшие своих петров ивановичей, а сегодня решившие на это наплевать.

Когда они легли, она попросила:

— Ты не спеши, не спеши, прижми меня сначала крепенько, и полежим тихо, вот так.

Она лежала, уткнувшись в него, долго-долго, будто уснула, так долго, что ему начало казаться, что он чувствует прижавшееся к его телу Время, оно впервые не уходило, оно было тут, но потом, чем ближе она прижималась, чем дольше молчала, тем дальше начало отходить от него Время и вскоре совсем ушло.

— Ты здесь? — спросил он.

— Я здесь, — ответила она и вдруг села, прислонясь к стене. — А что я ребенку скажу, когда он вернется? Ты подскажи мне, друг хороший, человек любезный, что я ребенку скажу?

Она знала, что поступает недостойно, но желание выследить его стало невыносимым. Следить за ним, за его снами, даже за мыслями. То, что она разрешила ему когда-то провести подушечкой пальца вдоль позвоночника, имело роковые последствия. Возможно, это называлось любовью, возможно, и было любовью, но и болезнью тоже.

Он уходил и возвращался, а она оставалась со своим скромным занятием, со своими пробирками, опытами, лабораторией.

Бессмертный Шурка никогда не заглядывал туда: просил не рассказывать о крысах, боялся не только этих милых зверьков, даже рассказов о них.

«Когда ты рассказываешь, мне начинает казаться, что они преследуют меня».

Но это не крысы, а она преследовала его, понимая, что ведет себя недостойно.

Когда она попробовала первый раз проследить его маршрут, еще было не страшно, будто оба просто прогуливались. Только она старалась держаться подальше на несколько шагов, делая вид для прохожих, что с ним незнакома, только она пряталась за углом, а он шел открыто. Но потом, когда решила бросить это занятие, вдруг поняла, что втянулась, необходимость следить стала болезнью.

Маршруты были однообразны. Закрыв глаза, она могла восстановить весь его путь. Бесцельно слонялся по городу, просто так, но это для нее, а для него, возможно, все было не таким уж бесцельным. Как заглянешь в мысли?

Чаще всего по направлению к Михайловскому дворцу, через Летний сад, где он обязательно, если была осень, лупил ногой листья вокруг подножия статуй, а в другое время праздно сидел на скамье или болтал со смотрителем-пьянчужкой. Это длилось долго. Затем на Съезжинскую к родителям, чтобы поцеловать маму, узнать о сестрах, покурить, соврать, что все в порядке, и ни слова о ней, ни слова! Затем зоопарк прямо напротив их дома на Съезжинской, его он пробегал, знал наизусть, но обязательно навещал любимого им медведя Николая. Завидев бессмертного Шурку, медведь задирал морду и начинал хохотать, как человек. МЕДВЕДЬ ЗАХОХОТАЛ КАК ЧЕЛОВЕК. Затем объект вскакивал на трамвай, и, даже не поспевая за ним, она знала, что найдет его в полуподвальчике на Кронштадтской, где они встречались с друзьями, чтобы, праздно расположившись, немного выпить, вымучивая время от времени из себя какие-то слова, фразы, очень громкие, но для нее, следящей сверху, из-за окна, все равно недоступные. Это называлось у него «встретиться с друзьями».

После их ухода на столе в полуподвальчике оставались стаканы, полные окурков.

Потом начиналось самое страшное один или с кем-то из своей компании он шел по Невскому и задирался с женщинами. Или женщины с ним, этого она уже никогда не могла понять, голова кружилась, город из любимого становился ненавистным, и по-прежнему нельзя было из-за расстояния расслышать, о чем он спрашивает, а те отвечают.

Однажды не выдержала, подбежала к одной лихой, так же, как он, бесцеремонно прогуливающейся бабенке, спросила:

— Послушайте, я умоляю вас, скажите, о чем вы сейчас говорили.

— С кем говорила? — остолбенела бабенка.

— Ну, вот с этим, что сейчас подошел.

— А-а-а, с рябым?

— С ним, с ним.

— Да о чем они все говорят? Приставал, познакомиться хотел, цеплялся.

— Ну а вы?

— Много хотите знать, дамочка, шли себе, ну и идите. Расспрашивает еще!

И она испуганно шла дальше, продолжая безошибочно угадывать его маршрут большой трехэтажный дом на Литейном, где они собираются, чтобы читать друг другу стихи, говорить о стихах запутанно и странно, где они занимаются проблемами стихосложения, где нет места ее любви, где царствуют слова и звуки. Там они проводят время долго, что-то доказывая, и расходятся, ничего не доказав.

Потом, уже вечером, он, наверное, вспоминал о ней, так ей казалось, так ей хотелось, чтобы вспомнил, но его отвлекали мысли, за которыми она уже не могла проследить, и он возвращался не к ней, а шел играть в вист к маленькому господину с живыми итальянскими глазами. Если были деньги, покупал в магазине на углу бутылку водки, не было — шел с пустыми руками. Там, за картами, он засиживался до глубокой ночи, и за этим уже невозможно было проследить.

Она возвращалась домой тем же маршрутом: черноглазый, особняк где они читали стихи, дамочка, фланирующая по Невскому, полуподвальчик, зоопарк, где хохотал, завидев его, медведь, квартира на Съезжинской, Михайловский дворец, Летний сад. Только сад был закрыт, его приходилось обходить.

Она возвращалась, как собака по знакомым следам, как крыса, не нашедшая пищи. Она презирала себя, интерес ее не был утолен, она так и не сумела понять, откуда берутся строчки, стихи. Может быть, их изготовляли для него нищие, их было много в Петербурге, а он, проходя мимо, собирал стихами дань? Или там внизу, в подвальчике, они воровали друг у друга образы и рифмы?