Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

— Как знать? В будущем все возможно, а они — будущее.

— На какое-то время, возможно, — согласился я. — Но жизнь правительства коротка, а трон продолжает стоять. — По правде говоря, я внутренне содрогнулся при мысли о возможности пребывания у власти умеренных левых на протяжении более или менее значительного периода времени. Внутри с похмелья горело словно пламя в печи. — Люди смотрят на жизнь практично; их не одурачить обещаниями варенья для всех, особенно когда они еще не дождались хлеба.

Его Величество через силу усмехнулся.

— Хорошо сказано. Весьма забавно.

Взгляд его снова устремился к потолку; похоже, ему становилось скучно. Я принял более деловую позу.

— Сэр, инспектор, коммандер Митчетт, говорил что-то о Германии?..

— Да-да, совершенно верно. — Он подхватил второй позолоченный стульчик, сел напротив, опершись локтями о колени и сложив руки, и серьезно поглядел на меня. — Виктор, хочу просить вас об одолжении. Надо съездить в Баварию, в Регенсбург — слыхали о таком месте? — и привезти кое-какие бумаги, которые хранятся для нас у нашего кузена. Вилли, наш кузен, как бы возложил на себя обязанности хранителя семейного архива. Все мы взяли за привычку — скажу вам, плохую привычку — отдавать… документы и прочее ему на хранение, а потом, разумеется, началась война и не было способа вернуть их обратно, даже если бы Вилли готов был их отдать: старина Вилли, тяжелый человек, когда дело доходит до его драгоценного архива. — Он остановился, казалось, затрудняясь продолжать, и долго сидел неподвижно, опустив голову и хмуро разглядывая руки. Никогда раньше он не обращался ко мне по имени (и между прочим, никогда потом). Я, конечно, был доволен и польщен, кажется, даже слегка покраснел от смущения, надеюсь, не неподобающе, но был поражен и немало расстроен. Кажется, я повторяюсь, но, как и все добрые марксисты, в душе я убежденный роялист, и мне не нравилось, что король… ну, так унижается. Бумаги эти, подумал я, должны быть весьма деликатного свойства. Его Величество все еще хмурился, разглядывая свои переплетенные пальцы. — Вспоминаю, когда вы были в Виндзоре, — произнес он, — то занимались нашими рисунками… между прочим, удалось закончить тот каталог?

— Нет, сэр. Работа трудоемкая. К тому же была война…

— О Боже, да, да, понимаю. Я так, просто спросил. Просто… спросил. — Он резко поднялся, почти вскочил, со стула, пошатнувшегося на своих изящных ножках, и, легонько постукивая кулаком о ладонь, принялся расхаживать взад и вперед. — Эти, э-э, документы… — продолжал он. — Там письма моей прабабушки ее дочери Фредерике и несколько писем моей матери ее немецким кузинам. Понимаете, просто семейные бумаги, но такого свойства, что нам не хотелось бы, чтобы они попали в руки какого-нибудь американского газетчика, который не был бы по английскому закону связан молчанием. По всей вероятности, Альтбергский дворец заняли американские войска и превратили его во что-нибудь вроде своего центра отдыха и развлечений; надеюсь, у Вилли хватило ума надежно спрятать фамильные драгоценности, а как ему удается в этих условиях управляться со своей матерью, ума не приложу. Вы ее, графиню, увидите, не сомневаюсь. — Словно вспоминая о чем-то крайне неприятном, он передернул плечами и глубоко вздохнул. — Страшная женщина.

Я смотрел, как он расхаживает по комнате, и размышлял об интересных возможностях, которые открывала предстоящая миссия. Знаю, что мне не следовало бы, но я не мог устоять, чтобы, пусть легонько, не нажать на чувствительную точку.

— Думаю, мне бы не помешало, сэр, — неторопливо, с подобострастной озабоченностью заметил я, — поподробнее узнать, что представляют собой бумаги, которые очень хотят получить во дворце. На войне я понял — такой оборот мне понравился, — что чем больше у тебя информации, тем больше вероятность успешно выполнить поставленную задачу.

Глубоко вздохнув, он перестал расхаживать по комнате и подавленно опустился на софу напротив камина, приложив указательный палец к поджатым в раздумье губам и глядя в сторону окна. Изящный профиль, хотя несколько безвольный. Я подумал, были ли у него склонности к однополым сношениям — я еще не знал ни одного представителя королевских кровей, у которого их бы не было. Мне, в частности, пришли на память летние лагеря для детей рабочих, которые он всячески поощрял. Взгляд мой упал на его толстые шерстяные носки, вроде бы ручной, не очень искусной, вязки; наверно, вязала одна из принцесс, скорей всего старшая — трудно представить младшую со спицами и книжкой образцов. Его Величество вздохнул еще глубже.

— В любой семье есть свои проблемы, — сказал он, — своя паршивая овца, да и мало ли что еще. Мой брат… — Снова глубокий вздох; я так и думал, что скоро всплывет на поверхность имя братца. — Мой брат перед войной вел себя довольно глупо. Он ужасно расстроился из-за… да вы знаете, отречения от престола и всей этой истории; считал, что семья и страна покинули его в беде. Полагаю, он думал о мщении, бедняга. Эти встречи с Гитлером… глупо, очень глупо. А Вилли, понимаете, наш кузен Вилли, который много умнее бедного Эдуарда, был посредником между нацистскими вождями и моим братом и его… его женой.

Заикание становилось все заметнее.

— И вы думаете, — осторожно вставил я, — что могут существовать… документы, имеющие отношение к этим встречам? Записи? Даже стенограммы?

Он бросил на меня нерешительный, просительный, почти стыдливый взгляд и, страдальчески опустив глаза, кивнул.

— Нам известно, что они существуют, — прошептал он словно ребенок, которому пора идти спать, но он боится темноты. — Мы доверяем вам, мистер Маскелл, вернуть их; уверены, что вы именно тот человек, который это сделает, и полагаемся на ваше благоразумие.

Я, в свою очередь, с серьезным выражением кивнул, изображая надежность и бульдожью решимость. О, вы хотели сказать «молчание», Ваше Величество. Молчание.

* * *

Меня доставили в Германию на транспортном самолете ВВС, небрежно прикрепленным ремнями к сооруженному на скорую руку сиденью в окружении сваленных в кучу мешков с почтой и стучавших как зубы ящиков пива. Внизу страшные разрушения, обугленные леса, почерневшие поля и города с домами без крыш. На аэродроме близ Нюрнберга меня встретил явно враждебно настроенный офицер военной разведки со взлохмаченными усами и свирепой улыбкой. Назвался капитаном Смитом, но судя по всему, он сам не рассчитывал, что ему поверят. И на все, что я ему говорил, шевелил усами в злой, скептической усмешке, видимо полагая, что я тоже по профессиональной привычке, если не из других соображений, плету небылицы о себе и своих намерениях. Не то чтобы от меня ожидалось сказать больше, чем нужно: Смит немедля дал мне понять, что ему абсолютно наплевать на меня и на мои планы. У него был джип, на котором мы на дикой скорости промчались по разрушенным улицам и выехали за город. Весеннее солнце безжалостно жгло заброшенные поля. Машину вел толстый капрал со свинячьими ушами и круглыми, как у ребенка, плечами; заросшая шея в толстых складках. Водители всегда привлекали мое внимание; в том, как они с сосредоточенной неподвижностью сидят за рулем, суровые и по-своему величавые, углубившись в себя, как бы одаривая вас остающимися позади милями, есть что-то необыкновенно впечатляющее. Они со Смитом обращались друг с другом с какой-то злой насмешливой презрительностью, сердито пререкаясь вполголоса, словно несчастливая супружеская пара на воскресной прогулке. Расстояние в девяносто миль до Регенсбурга мы покрыли за какие-нибудь полчаса.