Ловец бабочек. Мотыльки - Карина Демина

Некромант впервые посмотрел на князя с удивлением.

— У вас святые завелись? — и этот вопрос отнюдь не был насмешкой.

— Да… не то, чтобы святые…

— Тогда колдовки. И сильные, — некромант поднялся. — Я тут зачищу, а потом наведаюсь, если, конечно, вы не будете против…

…против князь не был.

Ольгерде казалось, что она умерла. Точнее, она точно знала, что жива, но вот все вокруг решили, будто она мертва.

— Милочка, — произнесла с упреком старуха Вызнятовска, которая прежде вовсе предпочитала делать вид, что Ольгерды не существует. — Разве мертвые ведут себя этак неприлично?

Ольгерда хотела возразить, что она жива, но панна Вызнятовская лишь отмахнулась веером.

— Я лучше знаю! — сказала она тоном, не оставляющим сомнений, что она и вправду знает лучше, жива Ольгерда или нет. — Вы только посмотрите на себя!

И зеркальце, крохотное, из тех, что к вееру цепляли забавы ради, Ольгерде сунула.

А в зеркальце…

Нет, Ольгерде случалось бывать на похоронах, хотя, говоря по правде, всякий раз являлась она на сие мероприятие с большим опозданием и, отдарившись цветами, исчезала, здраво полагая, что притворные ее сочувствия никому особо не надобны. Приличия соблюдены?

И довольно.

Однако не в приличиях дело, но в том, что покойники на тех малых похоронах изволили выглядеть достойно. Они лежали в гробах, разодетые и нарумяненные, а вот Ольгерда…

Она, не веря глазам своим, провела пальцами по синеватой коже, украшенной россыпью темно-зеленых бляшек. Тронула потрескавшиеся губы.

Закрыла глаза.

Открыла. И вяло удивилась, что глаза эти желтоваты и лишены обычного блеска.

— Теперь понимаете, милочка, о чем я говорю? — панна Вызнятовска зеркальце отобрала и вытерла платочком. — Вам нужно вести себя сообразно!

— Как?

Признаться, Ольгерда несколько растерялась. Все ж не каждый день узнаешь, что ты умер! И как ей надлежит поступить?

— Лягте в гроб, — панна Вызнятовска снизошла до объяснений.

Она вообще любила поучать людей, здраво полагая, что прожитые годы наделили ее изрядной мудростью, которую было просто-напросто бесчеловечно держать в себе.

— Я не хочу лежать в гробу! Гроб жесткий.

— Экая вы капризная! Другие покойники не жалуются…

Ольгерда нахмурилась. Она — не другие…

— Это все исключительно от вашей беспечности, — панна Выжнятовска разглядывала Ольгерду сквозь монокль. — Иные люди к собственным похоронам загодя готовятся! А вам ныне придется все в спешке делать…

— Зачем?

— Помилуйте! Что значит, зачем? А само, с позволения сказать, действо? Соберутся гости, а вас нет… или есть, но не в гробу. Не знаю, как уж принято у вас там, а здесь этакого пренебрежения традициями-с не поймут. Так что извольте не капризничать, а лечь в гроб… если жестко уж очень, не знаю, перинку там подстелите, одеяльце…

И чуть в сторону брюзгливо проворчала.

— Экий нежный покойник ныне пошел…

…и вот уже Ольгерда в гробу.

Гроб неудобен.

Тесен. И спину она отлежала. И руки, на груди сложенные, перевитые узорчатой лентой, затекли. Мизинец чешется. И надо бы встать, почесать, но нельзя.

Неприлично.

А людей вокруг собралось множество превеликое. Весь театр явился. И рыжая стерва, которая на Ольгердино место метила, первою подошла. Наклонилась к самому уху и прошептала.

— Видишь? И к чему было упрямиться?

А не она ли Ольгерду извела?

Из зависти?

Рыжая меж тем коснулась губами щеки и слезу пустила.

— Ах, какой талант погиб… ушла во цвете лет…

…и директор театру, паскудник и сластолюбец, подхватил стервозину под ручку, запел блеющим голосочком что-то такое, про талант и судьбу горькую. И правды в его словах не было ни на медень, но слушать Ольгерде было приятно.

Следом потянулись прочие.

Становились возле гроба. Вздыхали. Говорили что-то такое, вежливое и пафосное одновременно. Кто-то смахивал притворные слезы. Кто-то, из третьего состава, не иначе, даже трубно высморкался, подчеркивая тем глубину своей печали…

…Ольгерда лежала.

А вот и тетушка.

Эта разглядывала пристально и хмурилась. Не верила? И правильно. Ольгерда-то живая! Мысль показалась донельзя смешной. А изрядная шутка выйдет, однако! Соберутся ее нести на кладбище, а она встанет…

— Опять все врешь! — с упреком произнесла тетушка. — Не стыдно тебе, Ольгерда?!

Стыдно? А от чего ей должно быть стыдно?

Она ж не сама.

— Всю жизнь врала, и после смерти снова…

Когда это она врала?

— Мальчика моего оговорила. А он хороший… и это ты во всем виновата!

— В чем? — не выдержала Ольгерда и села в гробу, впрочем, никто из гостей этого не заметил. Они пили шампанское, закусывали маленькими бутербродами. Кто-то, уже набравшись, — видно явился нетрезв, — затянул песню.

И подумалось, что похороны — это почти день рождения, разве что именинник мертвый.

— Во всем! — тетушка была строга. — Ты сломала ему жизнь!

— Но он…

— Не оправдывайся! Теперь-то все изменится. Тебя закопают, а он, наконец, заживет так, как должен…

Ольгерда не успела ответить, как тетушка отступила и растворилась в толпе гостей. А место ее занял двоюродный братец. Он был нетрезв и весьма доволен. И по-свойски присев на край гроба, поинтересовался.

— Ну и чего ты, дурочка, добилась?

— Чем? — Ольгерда попыталась избавиться от ленточки, связывавшей руки, но оказалось, что та приросла к коже.

— Своими инсинуациями… матушку расстроила, шантажировать пыталась. Нехорошо, Ольгерда…

— Это ты меня убил?

— Я, — не стал отрицать братец. Он поднял хрустальный фужер. — За твое посмертие… мне даже жаль. Немного. Но ты сама понимаешь, после того, что ты устроила, я не мог иначе… категорически не мог…

— Я лишь хотела свободы.

— А кто свободен, Герда? Я? Я тоже зависим, вот теперь еще больше… я, быть может, давно уж душу заложил и недолго ждать осталось. Скоро потребуют долга… а ты пойдешь за проценты.

— Я не хочу…

— Никто не хочет умирать, маленькая, — он даже смахнул слезы с ее щеки. — Но иногда приходится. Веди себя прилично, не позорь семью…

— Помогите!

Шум стих.

И люди, собравшиеся в зале обернулись. Нахмурилась рыжая, вцепилась в рукав директора. А тот, закашлявшийся было, скоро взял себя в руки, расправил шейный платок и строгим голосом произнес: