Лютая охота - Бернар Миньер

Если ей удастся убедить его выйти, как вошел, через главный вход, то Сами, может быть, его разглядит.

– М-м-м.

Она отрицательно замотала головой.

– Открой глаза, – прошептал он.

Эстер открыла… И вздрогнула под черным, пустым взглядом, впившимся ей в глаза в поисках истины или лжи.

– Врешь, – проскрежетал он.

Ей показалось, что сердце у нее оборвалось и ухнуло куда-то вниз. Этот тип разбирался в человеческих душах лучше, чем любой психоаналитик, неважно, фрейдист или последователь Лакана[66]. Она почувствовала, что он что-то вынул из кармана. Не успела она понять, что это такое, как у нее перед глазами вспыхнул огонь зажигалки, обдав жаром роговицу.

– Так есть здесь запасной выход?

Она кивнула сквозь слезы, лившиеся с обожженной роговицы.

– Отлично, я сейчас уберу руку, и мы вместе спустимся вниз по черной лестнице. Если ты хоть пикнешь, я тебя сожгу. И не думай, колебаться не стану. Усекла?

Он убрал руку, и к Эстер тотчас же вернулся ее всегдашний боевой дух.

– Иди на хер… – ответила Эстер Копельман, переведя дух, и ее лицо начало понемногу обретать нормальный цвет. – Ладно, я пойду. Терпеть не могу кого-то подвергать опасности.

Он обворожительно осклабился.

– Вот это да! Черт побери! Настоящая героиня. Значит, такие еще не перевелись…

Темнота. Сколько времени она здесь? Час? Два? В крови пульсировал страх. С головы сняли мешок, она поморгала глазами… И тотчас же загородилась рукой от слепящего света. В темноте кто-то светил ей в лицо фонариком. Темнота пахла чем-то кислым, перебродившим, лошадиным навозом и самими лошадьми.

– Кричать бесполезно, тебя все равно никто не услышит, – сказал за фонариком чей-то голос.

– Мне надо в туалет.

– Сейчас тебе принесут ведро и бутылку воды…

Свет фонарика сместился в сторону, и кто-то, видимо, щелкнул выключателем, потому что наверху зажглась тусклая лампочка, осветив полумрак помещения. А потом дверь закрыли на засов.

Леа принялась оглядываться по сторонам: стены без окон, земляной пол, покрытый соломой, низкий потолок. И повсюду этот кисловатый, азотный запах: наверное, где-то совсем близко была конюшня.

У нее кружилась голова и подташнивало после тряски в фургоне, пропахшем соляром и моторным маслом. Пол пропускал все запахи.

Леа попыталась выровнять дыхание. Пять секунд вдох, задержка дыхания, пять секунд выдох… Сквозь толстые стены до нее временами доносился шум воды в канализации. Но это был единственный шум… И к мучившему ее страху присоединилось чувство одиночества и беспомощности.

* * *

Генерал взял свой мобильник. Он сейчас вспомнил слова Достоевского: «В самом деле, выражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток». И спросил себя: а он сам разве не превратился со временем в дикого зверя? Осталось ли в нем хоть что-то человеческое?

В мозгу всплыла еще одна фраза русского гения: «Согласитесь ли вы быть архитектором здания судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой при условии, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего лишь одно человеческое существо, мало того – даже не столь достойное, смешное, на иной взгляд, существо?»[67]

Он набрал номер.

– Да? – послышался в трубке взволнованный голос.

– Майор, – произнес Тибо Доннадье де Риб.

Тишина.

– Генерал…

Военный улыбнулся. Этот человек очень умен. Всего одно произнесенное им слово сразу об этом свидетельствует.

– Где Леа? – спросил Сервас.

Хотя полицейский и не мог его видеть, генерал с синими глазами покачал головой: больница давно должна была забить тревогу. Ведь Леа Деламбр уже целых два часа как исчезла.

– В надежном месте, – ответил он. – Не беспокойтесь: с ней все в порядке. Никто не причинил ей вреда.

Высокий человек ожидал угроз и оскорблений, но полицейский был слишком хитер, чтобы тратить время на такое ребячество.

– Чего вы ждете от меня? – спросил он.

– Я буду рад убедиться, что вы человек рассудительный, майор. Итак, не забывайте, что ваша подруга здесь, со мной, и с ней ничего не случится, пока вы в игре. Но не обольщайтесь: я как лев или как крокодил: я не знаю жалости. И у меня есть одно опасное свойство: я угадываю слабые места своих противников. Ваши слабые места я знаю, можете ни секунды в том не сомневаться.

Тишина.

– Вы должны понять, майор, что я ничего не имею против вас. Но наше дело правое, мы боремся за справедливость, за честь этой страны и за спасение нашей цивилизации. И мы никому не позволим перейти нам дорогу.

Мартен дал ему выговориться и сказал:

– Выкладывайте, генерал. Я не намерен терять время.

– Я тоже. Вот что вам надлежит сделать…

* * *

Сервас прервал связь. От последних слов генерала Доннадье де Риба он оледенел. Он только сейчас понял, до какой степени безумен этот человек. Но безумие делало его еще опаснее. И у него оставалась Леа… Тоска и тревога, пожиравшие его изнутри, казались живыми существами.

Не вздумайте кого-нибудь предупредить, идите один…

Он посмотрел на Гюстава, игравшего на диване и понятия не имевшего, что происходит и в какой опасности находится «мама», и поднялся. Когда он позвонил в дверь к Радомилу, звуки скрипки оборвались. Несмотря на смятение, Сервас узнал музыку: Шуберт, «Смерть и дева», первая часть. Эти такты полностью перекликались с его состоянием.

– Мартен? Что случилось? – сказал кудлатый и бородатый музыкант, увидев его. – У тебя такой вид, что испугаться можно.

– Анастасия дома? Ты мог бы забрать к себе Гюстава? Сейчас?

Болгарин по-цыгански окинул его проницательным взглядом.

– Да… да… конечно, если это неотложно надо… Но ты можешь мне хотя бы объяснить, что происходит?

– Потом, Радомил, – сказал Мартен, вызывая лифт. – Гюстав играет в гостиной… Не оставляй Анастасию с ним одну. Везде берите его с собой! Я тебе потом все объясню… Спасибо.

– Не волнуйся, мы за ним присмотрим! – крикнул музыкант, когда кабина лифта уже пошла вниз. – «Тот, кто помогает не по просьбе, делает это не от сердца» – есть такая болгарская поговорка!